В октябре 1922 года, когда «холод и мрак» уже сомкнулись над Петербургом и «испепеленный» Блок нашел упокоение — Георгий Иванов и Ирина Одоевцева покидают Россию, живут какое-то время в Берлине и окончательно поселяются в Париже.

«Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни…» — вспоминал Георгий Иванов слова Александра Блока. Но сам он раскачнулся не на качелях жизни, а на «качелях» своей тоски. Внешняя сторона его жизни небогата событиями. Он не испытывал своего мужества в путешествиях и на войне, как Гумилёв, не заводил романов «не для любви — для вдохновенья», как Брюсов… Ему не надо было «становиться» поэтом, он, по словам Адамовича, «пришел в мир, чтобы писать стихи», и вот его тема, его судьба появилась — изгнанничество. Настоящий Георгий Иванов, которого я осмеливаюсь называть великим поэтом, начался с его первой зарубежной книги стихов «Розы» (1931), далее вышли «Отплытие на остров Цитеру» (1937), «Портрет без сходства» (1950), «Стихи. 1943–1958» (1958). Вся история его эмигрантского мытарства — в этих книгах.

Потерянная Россия — «вечный укор блудному сыну» (Вл. Смирнов) — стала его наваждением, его трагедией, его смертельной «поэтической игрой».

Многие воспринимают Сергея Есенина как Божью дудку, из которой без всякого напряжения лились мелодии — то удалая и праздничная, то печальная и даже тоскливая, как плач. Вот, мол, был самородок такой гениальный, без напряженья, без усилий пел и пел.

И кажется странным прочитать вдруг слова самого поэта «Стихи писать — как землю пахать. Семи потов мало. И восьмой, и девятый не помешают…» Или его же поэтические строчки:

Я считаю, что Есенин настолько натрудился в поэзии, что к своим тридцати годам был бесконечно уставшим человеком. И образ каторги тут вполне уместен. Другое дело, что он рожден был поэтом, он был счастлив, что до конца исполнил свое предназначение… Но это не отменяет небывалое перенапряжение. Я думаю, что все его скандалы именно от желания сбросить это перенапряжение. Но сбросить не удавалось. Поэт понимал, что дело идет к гибели.

Со смертью Есенина у меня почему-то больше ассоциируется не последнее его стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…», написанное в гостинице «Англетер» 27 декабря 1925 года, а стихотворение всего из четырех строчек «Ах, метель такая, просто черт возьми!..» Оно написано 4–5 октября, почти за три месяца до гибели. Я это стихотворение воспринимаю как глоток свежего метельного воздуха перед смертью, хотя оно и родилось несколько раньше. В нем для меня есть внутренний образ, который вмещает все, с чем поэт прощается и что любит, в нем есть предчувствие гибели.

Ассоциации — дело труднообъяснимое. Но попробуем в них разобраться, обратившись к ученым, психологам творчества. Мировая величина, болгарский академик Арнаудов пишет: «Помимо ясного значения слова, немалая тяжесть приходится и на чисто физиологический его тембр, так что высота и другие качества тона, каким произносится слово, могут приобрести гораздо более значительную ценность или выразительность, чем представление, связанное с ним. Недооценивать или игнорировать роль этих подсознательных воздействий — значит не улавливать настоящего характера языка».

Здесь речь идет не о чтении стихов вслух, хотя и говорится «тембр», «произносится слово», нет, — в языке великих мастеров слово и на бумаге живет всеми присущими живому голосу оттенками.

Так вот, подсознательно, через какие-то отдельные слова в этом четверостишии, через слова, которые для меня нечто большее, «чем представления, связанные с ними», я воспринимаю это стихотворение как прощальный вздох поэта. Видимо, таких слов тут два-три. Первое — метель. Это и поля есенинские, и «Я по первому снегу бреду…», и клен «под метелью белой», и «Эх вы, сани! А кони, кони!», это вообще Россия. Необычайно емкий для Есенина образ — метель.

Второе слово — гвоздьми. «Забивает крышу белыми гвоздьми». А еще слово «крышу». Чудится мне, слышится, как забивается крышка гроба… Не впрямую, но как-то исподволь рождается намек на этот образ. А может, тут накладывается и стихотворение «Метель», написанное за год до гибели:

В нем есть и такие слова: «Себя усопшего / в гробу я вижу…»

Правомочность своих ассоциаций можно долго доказывать, но все равно возвращаешься в эту точку из четырех строк. Но эта точка может расширяться до огромного мира Поэта…

«Ах, метель такая…» — всегда мне слышится и бескрайняя любовь к жизни, и благодарение жизни за все, и прощание с ней… Неизбежное.

Мои ассоциации подтверждает и то, что в эти же сутки, 4–5 октября 1925 года, Есенин написал еще одно короткое стихотворение, такое:

О Есенине очень много написано, его все знают, он поэт-легенда. Поэтому я и начал свой рассказ о нем не с известных характеристик, а с довольно спорного в его судьбе — с гибели. До сих пор доказательно не установлено — сам поэт наложил на себя руки или все-таки его убили. Может быть, это не откроется никогда. Но для меня ясно, что Есенин сгорел в необычайно искреннем, в небывало ярком огне своей поэзии.

Философ Иван Александрович Ильин в статье о Мережковском писал, что в его поэзии «нет главного — поющего сердца и сердечного прозрения, а потому нет ни лирики, ни мудрости, а есть умственно-истерическая возбужденность и надуманное версификаторство». Мне думается, что при всем разнообразии русской поэзии, доминанта ее — сердечность. Где есть поющее сердце, где есть сердечное прозрение — там и сердце читателя. Сергей Есенин выражает как раз эту — главную, определяющую линию русской лирики. И самую трудную. Поэтому Есенин и завоевал всенародную славу, всенародную любовь. Поэтому при всех запрещениях, замалчиваниях, редких публикациях Есенина в 1930–1950-е годы люди находили его стихи, переписывали от руки, учили наизусть — и всем сердцем откликались на его слово, на его песню.

После смерти поэта Алексей Толстой сказал: «Умер великий национальный поэт… Он сжег свою жизнь, как костер. Он сгорел перед нами… Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души. Считаю, что нация должна надеть траур по Есенину».

Перед тем как отнести гроб с телом Есенина на Ваганьковское кладбище, его обнесли вокруг памятника Пушкину. Все присутствовавшие понимали, что Есенин — достойный преемник пушкинской славы.

Сергей Александрович родился в селе Константинове Рязанской губернии 21 сентября (3 октября) 1895 года. С двух лет он был отдан на воспитание деду по материнской линии, большому знатоку церковных книг. У деда было трое взрослых неженатых сыновей. Они доводились Сергею дядьями. Сергей потом писал: «Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку. Потом меня учили плавать. Один дядя — дядя Саша — брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками и, пока не захлебывался, он все кричал: „Эх! Стерва! Ну, куда ты гонишься?..“ „Стерва“ у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавал по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо лазил по деревьям. Среди мальчишек всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах».