Читал, что немцы изобрели пластмассу с некими чудесными свойствами. Стали делать из нее автомобильные номера. Получалось и дешево, и красиво. Пластмассовые номера были настолько хороши, что понравились даже собакам. И они начали грызть эти отличительные знаки. Стоит ли объяснять, что подобного никто не ожидал. Вот такая же неожиданность может произойти и с планктоном, как это случалось уже и с новыми лекарствами, пищевыми продуктами, самолетами и т. д.

И все-таки, верим ли мы сами в то, что планктон станет пищей человечества, что он поможет искоренить голод на земном шаре? Я не могу утверждать, что через 100 лет человечество будет принимать в пищу исключительно переработанный планктон или мясо животных, откормленных планктоном. Но если он удовлетворит нужды рода человеческого хотя бы на несколько процентов, то и тогда наши сегодняшние усилия имеют смысл.

Мы не можем себе представить, как будут выглядеть сооружения по добыче планктона. Да мы и не специалисты в этой области. Возможно, через какое-то время будет выявлен самый перспективный вид планктона и его будут искусственно выращивать, быть может, даже изменять его генетику. Тридцать лет назад, например, никто и не подозревал, что криль приобретет столь важное, промышленное значение и что его будут добывать больше, чем рыбы.

В наше время рентабельная добыча планктона (за исключением криля) невозможна. Вероятно, в будущем положение изменится. Возможно, человек научится использовать аквакультуры. Ясно одно: никто не может отрицать, что если человек последует примеру анчоусов, то будет располагать в десятки раз большим количеством калорий. И об этом стоит и думать, и мечтать, даже рискуя навлечь на себя ненависть оппонентов.

Во время ночных вахт я стал впадать в какое-то забытье. Не могу определить, что со мной: то ли я бодрствую, то ли сплю. Часто утверждаю, будто глаз не сомкнул. А Джу уверяет, что выходила из рубки, но я этого не заметил. Даже храпел. Джу спит, как ребенок: тихо, спокойно, кротко улыбаясь. Иногда лишь чуть приоткрытые глаза поблескивают из-под ресниц.

По-моему, не существует четкой грани между сном и глубоким раздумьем. Очень редко вижу сны. Во время же экспедиций – никогда. Джу уверяет, что сны видит.

Когда я очень усталый заступаю на вахту, то вскоре погружаюсь в некое странное состояние между сном и явью. Мысли текут свободно, но какими-то зигзагами. Различие между реальной действительностью и воображением стирается, и возникают необычные ассоциации и умозаключения. Создается такое ощущение, будто раскрывается, освобождается подсознательная сфера.

Когда океан спокоен, я лежа управляю лодкой и разглядываю звезды. Это самое лучшее, самое приятное для меня время. В такие моменты исчезают границы реального. На душе спокойно, и охватывает чувство полного слияния с небом, которое не давит на тебя, а наоборот, щедро дарит свой огромный, необъятный простор. Вокруг только небо и океан. И удивительно – совершенно не чувствуешь себя перед ними ничтожным, подавленным или угнетенным. Не чувствуешь себя и отверженным, забытым. В первые экспедиции все мне казалось торжественным. Ощущение было такое, словно переживаешь нечто неповторимое. Уже после я немного попривык, расслабился, и могучая, первозданная красота окружающего мира заполнила все мое существо.

Джу уверяет, что ночью выходила из рубки и долго вертелась возле меня. Я спал, а лодка строго выдерживала курс, и паруса ни разу не заполоскали, работали хорошо. Может быть, состояние частичного отключения, отрешенности – это лишь форма отдыха. Возможно, так устраняется переутомление, хроническое недосыпание, козни тропического солнца, осадок повседневных неурядиц. Нечто подобное случалось со мной и во время атлантической экспедиции, но здесь это состояние проявляется особенно ярко. И приходит оно после перенесенного большого напряжения, но не в самые тяжелые и тревожные ночи, а тогда, когда наступает прекрасная погода, напряжение спадает и ты можешь немного расслабиться.

Точно описать мысли, которые приходят в голову, волнуют меня, не могу. Очень быстро все забываю.[25]

Джу мужественно терпит. Головные боли мучат ее по-прежнему, она вся изнервничалась. Эта экспедиция оказалась для нее тяжкой. Одно из объяснений: не успели как следует отдохнуть перед началом экспедиции, отправились в нелегкое путешествие уставшими. Другое: сотрясение мозга. Джу непрерывно глотает седалгин. Только он и спасает ее. Но она даже намеком не дает почувствовать, как ей тяжело, и добросовестно выполняет свои обязанности.

С большим трудом смещаемся на юг по 8–9 миль за день. Ничтожно мало. Но и это стоит нервов и большого усердия. А нам надо непременно выйти на 10-ю южную параллель. Боюсь, как бы не подул южный ветер и не отбросил нас на север. И тогда – прощайте, Маркизы! Разминемся с ними. Паруса хорошо работают только при попутном ветре. Наша импровизированная мачта слишком низка. Многие дни держим курс на грани возможного. Если бы его удалось откорректировать всего на 5° к югу, всякие сомнения отпали бы.

Погода стоит как по заказу. Полностью отвечает описаниям южных морей. Все на месте – синий океан, голубое небо, свежий пассат, большие волны. Акулы. Дельфины. Лодка идет быстро. Ночные вахты – удовольствие. Душа распахивается навстречу красоте. Ветер звенит, и волна вдруг переламывается за бортом с мягким шелестом.

Вчера уже под вечер я впервые поймал в эфире полинезийскую мелодию. Эта музыка будет нашим спутником на протяжении еще 4000 миль.

Неожиданно зазвучала знакомая мелодия «Блу канари». Любимая песня мамы. В прежние годы радио Софии было бедновато на музыкальные записи. «Крутили» всего несколько самых популярных пластинок. «Блу канари» звучала часто. И когда ее передавали, мама запрещала нам шуметь, разговаривать и полностью отдавалась этой мелодии. О чем она мечтала? Не о Полинезии ли? Уж сколько книг она прочла об этом земном рае! Книг, заполненных выдуманной экзотикой и дешевой романтикой. Но если бы я тогда поделился с родными, что строю планы попасть в страну самых смелых мореплавателей, надо мной лишь посмеялись. А я уже тогда жил атласами и путешествиями.

Отец болел. Инфаркты следовали один за другим, и несколько лет он был прикован к постели. В Софии был жилищный кризис, и мы вчетвером спали в одной комнате. Отец был удивительный человек. Вокруг него всегда царила атмосфера высоких духовных интересов и благородства. Он путешествовал больше всех известных мне людей и всю жизнь не расставался с книгами. Он научил меня презирать приключенческие и любовные романы. Благодаря ему я к 12 годам прочитал большую часть произведений классической литературы. Вспоминаю, что первой книгой, которую я одолел, был роман «Спартак». А мне исполнилось тогда всего 7 лет. Целое лето ушло на ее чтение. Очень часто отец рассказывал мне и другие истории о Спартаке, о Древнем Риме. Книга мне так понравилась, что я, как только прочитал ее, сразу же начал читать заново.

Не помню, чтобы меня специально воспитывали. Но влияние отца было огромным. Я любил его и восхищался им. Для меня он был непререкаемым авторитетом. Больше всего поражало его знание множества незнакомых мне слов. Отец же повторял, что, как бы ни был человек начитан, сколько бы ни знал иностранных языков, он должен говорить на своем родном языке. А тот, кто то и дело щеголяет иностранными словечками, – человек поверхностный, недалекий.

С малых лет отец называл меня юнаком, храбрецом. И я старался быть смелым. Один-единственный раз он ударил меня – газетой, и я не разговаривал с ним несколько месяцев. Не помню, кто из нас был прав тогда – отец или я, но тот удар воспринял как посягательство на свободу личности.

Деньги в семье были общие. Каждый из нас знал, где они лежат, и мог их брать. И может быть, потому, что отец был невероятно щедрым, не считал левы, не был жадным к деньгам, мы знали меру и брали лишь столько, сколько было необходимо. Если ко всему этому добавить, что отец был совершенно непрактичным, то его образ будет довольно полным.