Уже сама по себе мысль об этой «способности» меня завораживала. Ну разве мир не прекрасен? Одни изобретают «Виагру», а другие учатся приемам, как обуздать эту назойливую «часть себя», с которой мы неразлучны. Что и говорить, удивительное создание человек!
Не знаю, способствовали упражнения Сундараджана этому «восхождению семени» или нет, но, добавив их в свой обычный утренний набор, немного йоги, немного цигуна, немного гимнастики для глаз, для простаты, для позвоночника, дежурные улыбки желудку и, наконец, «шар» Мастера Ху, я доверительно сообщил ему, что система помогла.
День за днем, неделя за неделей — так прошло почти три месяца. Погода менялась, пришел муссон и принес ливни — всегда неожиданные, прекрасные и короткие. Горы, на которые я смотрел, с каждым днем меняли цвет, они стали сизыми, окутанными дымкой. А ко мне вновь вернулось спокойствие. Мне казалось, что теперь я лучше понимаю Индию, что я приобрел необыкновенный опыт; меня и раньше не привлекала созерцательная жизнь, но теперь я убедился, что это не для меня. А Веданта? К концу курса мне показалось, что я добился некоего созвучия с ней: я не чувствовал себя отделенным от мира, не воспринимал себя как маленькую волну, подавляемую океаном, и в глубине души уже не боялся смерти.
Я решил отрешиться от большинства желаний, но смириться с теми, от которых сознательно не хотел отказываться. Что касается «джа-гат», мира, то тут я был согласен со Свами — он действительно устроен очень, очень разумно, следовательно, им стоит наслаждаться. Мне казалось, что «брахмачарья», отказывая себе в этой радости, лишаются чего-то чудесного.
Я все больше времени проводил на природе. Сидя на вершине своего холма, я смотрел на пенную белизну водопадов, на далекий темный силуэт старого, величественного одинокого дерева. Свами говорил, что деревья, как «садху». Пока все движутся, они остаются восхитительно неподвижными, стойкими, познающими себя, им незачем бегать туда-сюда в поисках чего-то. Но я бы никогда не смог стать таким. Природа моя другая, я не создан для монашества. Его испробовать я мог, и мне даже понравилось, но это было не для меня и самое забавное, что со мной могло случиться, — это быть принятым за такого аскета.
Однажды это и произошло. Группа крестьян из соседней деревни пришла в ашрам, кажется, просить о помощи в восстановлении храма. Я проходил мимо, и тут один старик со словами «Свами-джи» подошел ко мне, прикоснулся к моим ногам, а потом к кончику бороды. Потом, просветленный, провел ладонями по лицу, голове и груди, чтобы наполниться моей «мудростью» и «святостью».
Курс подходил к концу; начались заключительные церемонии. Самой интересной для меня была церемония «мантра джапа», когда все вместе должны были сто тысяч раз повторить формулу благодарности Дакшинамурти, богине ашрама, инкарнации Шивы и покровительнице Вед. Накануне нам раздали листочки с отпечатанным текстом мантры на санскрите, чтобы мы успели его выучить. Слова были самые обычные: «Ом… Простираюсь перед тобой, Дакшинамурти, в корнях баньянового дерева живущая, в себя погруженная… Перед разрушительной мощью Шивы склоняюсь я до земли… Ом!» Но звучало это, как всегда, красиво. В этом чередовании звуков действительно была некая сила, особенно из-за этого «Ом…», последнего слога, с которого начиналась и следующая мантра. От многочасового повторения мантры сознание очищалось и успокаивалось.
Церемония проходила в храме. По такому случаю из Коимбаторе приехали тринадцать специально подготовленных «пуджари», жрецов-браминов, и по меньшей мере сотня последователей Свами. Чтобы совершить этот «даршан» — просто взглянуть на него, побыть рядом с человеком, познавшим самого себя, некоторые добирались из самого Мадраса. Центром церемонии было квадратное отверстие для священного огня, проделанное в полу галереи, справа от храма. Рядом сидел Свами в своем кресле. Формально он, будучи «санньяси-ном», свободным от всех связей с миром, включая религию с ее ритуалами, не участвовал в церемонии. Возглавлял ее от имени всех нас, «шиша», секретарь ашрама — пожилой, благородной наружности господин, рядом с которым, как это предписывают Веды, сидела его жена. Все тринадцать «пуджари» встали вокруг отверстия. За ними расположились мы, потом зрители, многие из которых стояли, чтобы лучше видеть.
Начало вышло ужасным. Согласно ведийским правилам, нужно было разжечь огонь древним способом — трением. Для этого приготовили два куска дерева. Но по какой-то причине добыть огонь не удавалось. Один из «брахмачарья» запел молитву: «Приди, приди поскорее… Не заставляй нас ждать». Все мы хором под руководством вдов-«пономарих» повторили несколько раз, в разной тональности свое «Ом Намашивайя»… Но ничего не выходило. Взмокшие и задыхающиеся «пуджари», сменяя друг друга, яростно вращали шнуром колышек, что терся о лежачую чурку, прикрытую кокосовыми волокнами (по замыслу, они должны были легко вспыхнуть). Все присутствующие не отводили глаз. Над деревяшками курился дымок, в воздухе плыл запах тлеющего дерева, на которое «пуджари» бережно дул, но огонек не появлялся.
— А в твоей стране происходит такое? — спросил меня старый «шиша» из «пенсионной бригады».
— Нет, у нас есть спички, — буркнул я.
Так продолжалось чуть ли не час. Бедный Свами ждал; лицо его совсем посерело от волнения. Как раз несколькими днями раньше во время «сатсанга» на мой вопрос, верит ли он, что «пуджа» действительно может вызвать дождь, он ответил: «Да». Невзирая на свой скептицизм, он рассказал, что сам присутствовал на такой «пудже» и что дождь в конце концов пошел. Что же сейчас огонь не загорался?
Будь это в моих силах, я бы тут же зажег этот огонь, чтобы избавить всех от ожидания; и дела-то было — капнуть на кокосовые волокна камфарным маслом или спиртом. Впрочем, видимо, так и поступили, так как мне показалось, что кто-то передал тампон одному из «пуджари», занятых трением деревяшек. Мы увидели красноватые искры, дым стал гуще, и, наконец, красивые языки пламени принялись пожирать сначала деревяшки, потом масло, капли воды, рис и все, что «пуджари» предлагали в дар богам, сопровождая каждый жест призывами к ним.
В конце концов нас благословили, обрызгав водой при помощи ветки манго, и мы дружно запели в густом дыме, который ветер задувал нам в лица: «Ом хрим Дакшинамуртайе тубхьян… Ом хрим Дакши-намуртайе…»
Мантра длилась около двенадцати секунд. Значит, за час каждый мог произнести ее триста раз. Поскольку там была примерно сотня «шиша», то даже с учетом того, что временами кто-то выходил, за четыре часа мы повторили ее сто тысяч раз. Так и было, четыре часа подряд мы повторяли и повторяли одно и то же… Точь-в-точь, как рабочий у конвейера, бесконечно повторяющий заученное движение, собирая бесполезные штуковины, которые кто-то купит за свои кровные, заработанные изготовлением подобного же барахла.
«А жизнь тем временем проходит, — подумал я, — проходит бессмысленно, что вне ашрама, что внутри его. Она проходит в череде ожиданий, ритуалов, чей единственный смысл заключается в том, что они придают некое подобие смысла бессмыслице жизни. Внутри ашрама, за его пределами — какая разница? Снаружи люди ходят на работу, произносят слова, приличествующие ситуации, играют вещами, которые считаются важными. Внутри же тысячи и тысячи раз повторяют одну и ту же фразу в честь богини, и фраза эта символизирует сознание. Снаружи ты не находишь себе места, потому что твой сын где-то задержался, внутри нервничаешь из-за того, что никак не загорается ритуальный огонь».
Если бы вместо того, чтобы повторять эту мантру сто тысяч раз, мы бы копали колодец, возможно, в Индии две трети населения не страдали от недостатка питьевой воды. Но эта одержимость — тоже часть моей Индии, которую я так люблю.
Кроме того, браминам не положено рыть колодцы.
Я смотрел на сложенные руки этих красивых людей, моих товарищей в белых одеждах, на руки «пуджари»: чистые ногти, длинные пальцы. Эти руки никогда не держали мотыгу, кирку, топор.
