Сбросив с плеча рюкзак, Слоун потянулся к двери, чтобы открыть ее, и отдернул руку, услышав, как внутри что-то с грохотом разбилось. Подавив в себе желание немедленно броситься в квартиру, он мгновение выждал и потом тихонько толкнул дверь. Дверные петли заскрипели, как колени у подагрика. Переступив порог, он наклонился, вглядываясь.

Казалось, что по гостиной прошелся ураган. Большой, во всю комнату ковер был усеян его следами — книжками в бумажных обложках, дисками, бумагами, разбросанной одеждой, перевернутой мебелью. Диванные подушки располосованы, и из дырок вылезла набивка — клочья ее валялись повсюду, словно рассыпанные ватные шарики. Стереосистема, телевизор разбиты и выпотрошены на ковер.

Из кухни донесся звон стекла.

Перешагнув через перевернутый столик в холле, Слоун прижался спиной к стене и бесшумно двинулся в кухню. Там, где стена кончалась, он помедлил и, собравшись с духом, скользнул внутрь. У самых его ног что-то зазвенело. Через кухонный стол прыгнула тень и скрылась во мраке гостиной.

Бад, его кот.

Слоун взглянул на разбившееся возле его ног стекло, еще секунду назад составлявшее часть полочки для кухонной утвари и продуктов. Бад, должно быть, прыгнул на полку, чтобы слизнуть разлитый сироп. Вот стекло и разбилось. Но это никак не объясняет прочие разрушения. Мысль эта мелькнула в голове одновременно с донесшимся звуком.

Тихие шаги за спиной. И не успел он обернуться, как почувствовал тяжелый удар по затылку.

Паркер Медсен разглядывал глянец на черном, с фигурным носком ботинке. Четыре пары ботинок выстроились в ряд на своих коробках, как солдаты на смотре. Медсен выбрал пятую пару, — каждый день он надевал новую пару — крепкие ботинки, преимуществом которых была прежде всего прочность. Военный врач говорил Медсену, что он подволакивает ногу. Он вспомнил это, разглядывая вмятину на резиновой подметке — видимо, день оказался для него особенно нелегким. До сих пор, правда, он особой связи тут не усматривал.

В каждый второй и четвертый четверг месяца служитель относил его ботинки на Нью-Йорк-авеню к чистильщику-вьетнамцу, уже уяснившему для себя смысл выражения «до зеркального блеска». Ботинки возвращались к Медсену в пятницу утром вместе со снежно-белыми рубашками и темно-синими пиджаками на трех пуговицах. Вашингтонские журналисты любили повторять, что заслуженный генерал в отставке предпочел мирному цвету оливковой ветви темно-синий военно-морской, — шпилька, которую Медсен воспринимал как комплимент. К внешнему виду своему, как и к одежде, он не испытывал интереса и не уделял им времени. Формы тем и хороши, что экономят время, столь необходимое для вещей более существенных. Военные хорошо это понимали. Как и Эйнштейн.

Медсен поставил ботинок на крышку коробки рядом с парным и достал из кобуры, спрятанной под пиджаком, свой пистолет сорок пятого калибра. Положив его на верхнюю полку нижнего шкафчика, он прикрыл дверцу. Обойдя свернувшегося возле своей погремушки Эксетера, рыжего добермана, он прошел к столу, где его пристального внимания ждали аккуратно разложенные газеты. Газеты секретарь разложил в той последовательности, которой Медсен всегда придерживался при чтении: первой, разумеется, шла «Вашингтон пост», за нею — «Вашингтон таймс», далее — «Уолл-стрит джорнэл», «Нью-Йорк таймс» (которую он считал либеральной дребеденью), «Лос-Анджелес таймс» (дабы почувствовать, чем дышит западное побережье), «Чикаго трибюн», «Даллас морнинг ньюс» и «Бостон глоб». Обычно Медсен проглядывал газеты еще до девяти. Но сегодня день был необычным.

Он нажал на кнопку оперативной связи.

— Мисс Бек, пришлите ко мне помощника генерального прокурора, — сказал он и, откинувшись в кресле, снял с рукава пушинку. Пушинка спланировала вниз в потоке света, падавшего из створчатой балконной двери за его спиной. Медсен предпочитал садиться спиной к Южной лужайке, хотя за получение этого кабинета ему и пришлось побороться. Но открывавшийся отсюда вид тут ни при чем. Обычно кабинет главы администрации Белого дома располагался напротив, через улицу, в старом административном здании в пятидесяти метрах от Западного крыла в смысле расстояния, но в сотнях миль оттуда в смысле престижа и влияния. Самые влиятельные сотрудники работали в Западном крыле. Кабинет Медсена находился всего через две двери от Овального кабинета.

Когда дверь открылась, Эксетер поднял голову. Медсен щелкнул пальцами, упреждая лай, но взгляд Эксетера устремился на вошедшего — помощника генерального прокурора, который шел сейчас по ковру кабинета. Походка Риверса Джонса напоминала циркача на ходулях — плавное и заученное чередование острых углов, образуемых решительными движениями локтей и коленей, что добавляло лишних два-три дюйма к шести футам роста помощника. Строгий серый костюм Джонса, его белая рубашка и темно-красный в крапинку галстук как нельзя лучше подходили к его манере держаться — безжизненной, бесцветной, без проявлений малейшего интереса.

Когда Джонс вошел, Медсен встал.

— Благодарю за то, что не заставили себя ждать, Риверс. Садитесь, пожалуйста.

— Генерал... — Джонс наклонился над столом для рукопожатия, после чего, расстегнув пиджак, сел напротив Медсена с видом школьника в кабинете директора. Ножки стула были укорочены на два дюйма. При росте в пять футов восемь дюймов главе президентской администрации надлежало, сидя в кабинете, возвышаться надо всеми.

— Видели мою пресс-конференцию? — с места в карьер осведомился Медсен.

Джонс кивнул и поежился, усаживаясь поудобнее.

— Я утром смотрел ее, когда одевался.

— Уверен, что утренние газеты уже раззвонили всё. Не каждый день удается заполнить бизнес-страницу новостью о смерти кого-то из Белого дома. Из-за Джо Браника газеты расхватают.

Джонс покачал головой. Остроносый, лохматый, с волосами, торчащими дыбом, он был похож на соломенное огородное пугало.

— Трусливый поступок.

Медсен поглядел на него сверху вниз.

— Вам когда-нибудь доводилось держать в руках оружие, Риверс?

Джонс запнулся от неожиданного вопроса.

— Нет.

— Ну а мне доводилось. И лично я считаю, что приставить к голове заряженный пистолет и нажать на спуск требует немалого мужества. — Медсен потеребил губу и добавил уже мягче: — Зачем люди делают то, что они делают, а, Риверс? Впрочем, знай я это, я был бы психоаналитиком и вот эту стену украшал бы сейчас мой диплом.

В отсутствие диплома аналитика стены кабинета Медсена ничто не украшало, ни единой картины, семейной фотографии, никаких грамот или дипломов, хотя Медсен и являлся выпускником Вест-Пойнта в третьем поколении. Не было там и впечатляющей выставки наград под толстым стеклом — знаков отличия, полученных им за боевые действия во Вьетнаме или во время «Бури в пустыне», ничего, что могло бы отвлечь от ближайших и насущных задач.

Весь этот хлам лишь обременяет.

— К несчастью, на обдумывание у меня нет времени. Как вам известно, шумиха поднялась утром, время крайне неподходящее. Вникать в детали мне недосуг, но это — лишняя брешь в нашей твердыне, а я уж и так только и делаю, что затыкаю дыры. Мне не хватает рук, Риверс.

— Я к вашим услугам, генерал.

Медсен обогнул стол и оперся о его край; он скрестил руки, отчего материя на его рукавах и спине натянулась. Он разглядывал Джонса своими светло-карими, цвета древесных щепок глазами на смуглом и сморщенном, как старые кожаные перчатки, лице.

— К делу надо подойти умело и результативно. Каким бы трудным это ни казалось, президенту надлежит не предаваться скорби, а продолжать исполнять то, что ему доверил избравший его народ, и чем скорее он это сумеет сделать, тем лучше. Пресса обожает мусолить всякую грязь, черт возьми, и вы это знаете не хуже меня. Какой-нибудь полоумный наверняка начнет распространять сплетни, и вал их покатится быстро, как огонь от спички, брошенной в сено. И вот уже заговорят о «втором Винсенте Фостере».[1] Мне нужно найти кого-то, кто бы это понял.