— Подкрепление будет здесь через минуту, — сказал Куперман.

Темноволосый улыбнулся.

— Спасибо за столь ценное сообщение, офицер. — Теперь у него никакого выговора не было. Как не было в руках и телефона. Вместо него мужчина держал крупнокалиберный пистолет.

Куперман стоял, не сводя глаз с дула.

Крик раздался эхом, отлетевшим от гранитных скал, подобно стону привидения. Слоун сел, с трудом приподнявшись в тесном, как кокон, спальном мешке. Выпростав руку из-под стеганой ткани, он пошарил по земле, ища прорезиненную рукоять, и вынул из чехла зазубренное лезвие в тот же миг, как выпутался из спального мешка и с выпученными глазами поднялся на четвереньки. В ушах стучало. Было трудно дышать.

Эхо замерло над Сьеррами, оставив после себя лишь обычные для спящей горной местности звуки — стрекотание кузнечиков, разноголосый хор насекомых и приглушенный шум далекого водопада. Его пробрало холодом, после чего по спине поползли мурашки, а онемевшие члены пробудились к жизни.

Он был один. Разнесшийся эхом крик издал он сам.

Слоун бросил нож и взъерошил волосы. По мере того как глаза привыкали к окружающей тьме, грозные тени становились деревьями и скалами, возле которых он и разбил свой лагерь.

Сразу же после вынесения приговора он твердо решил уехать — подальше от суда, чтобы забыться, чтобы горы, как всегда, принесли ему успокоение. Оставив Пола Эббота в зале суда, а свой компьютер и служебный портфель на кухонном столе в квартире, он промчался по Сан-Хоакин-вэлли с опущенными стеклами под звуки «Рожденного скрываться» Спрингстина, несшиеся из репродуктора; стоградусная жара смердела луком и коровьими лепешками окрестных пастбищ. С каждой новой милей, ложившейся между ним и Эмили Скотт, в нем росла бодрая уверенность, что он движется вперед, оставляя кошмар позади.

Но он ошибался. Кошмар не отступал, а следовал за ним по пятам.

Мог бы и догадаться. Бодрый оптимизм его не был основан ни на фактах, ни на разумных логических доводах, и порождало его лишь отчаяние. Обуреваемый желанием забыться, он не захотел считаться с явным нарушением логики, а вместо разума опираться на вымышленные факты — для опытного судейского ошибка весьма опасная. И вот теперь огонек бодрого оптимизма в нем мерк, оставляя после себя тлеющие угольки, а пламя гасло, подернувшись пеплом едкого разочарования.

Боль въедалась внезапной лихорадкой, паутиной расползалась по голове. Кошмар всегда оставлял после себя головную боль — так за молнией всегда следует гром. Вооружившись фонарем, Слоун, спотыкаясь, брел по ковру из сосновых игл и гальки, в котором тонули его башмаки. Свой рюкзак он подвесил на ветку, чтобы не разворошили звери. Боль, острая как кинжал, тянула свои щупальца, черно-белые вспышки мелькали, как огни дискотеки, застили зрение. Наклонившись, он взял палку, чтобы поправить рюкзак, подняв его повыше, и живот скрутило так, что он упал на одно колено и в несколько судорожных позывов вытошнил весь свой завтрак из хлопьев. Головная боль может теперь усилиться, и что-нибудь разглядеть будет невозможно. Эта мысль заставила его подняться на ноги. Из наружного кармашка рюкзака он вытащил пластмассовую фляжку и, проглотив две голубые таблетки, запил их водой. Флоринал утихомирит боль, но не избавит ни от разочарования, ни от досады.

— Довольно, — сказал он себе, глядя вверх на полную луну и звездное небо. — Довольно, черт побери!

Стоя на четвереньках в отсвете разожженного заново костра, Слоун ворошил палкой горевшие сучья, подбавляя хворост. Хвоя горела и потрескивала, вспыхивая желтыми искрами. Свой бивак он разорил, и сейчас в нем боролись неодолимое желание сняться с места и голос разума, советовавший дождаться утра. Но голос разума был слаб. Хотя он так и не рискнул слишком удаляться от путаницы земельных участков, окружавших жилые строения Сан-Гэбриел-вэлли в Южной Калифорнии, он решил, что Сьерра-Невада вряд ли спасет его от работы и связанных с нею проблем, не дававших ему сейчас покоя.

Нет, больше не спасет.

То, что тревожило и не давало уснуть, не запрячешь в глубь сознания, как старую мебель в заброшенный сарай. Оно существовало независимо от процесса Эмили Скотт — живое, изменчивое и непредсказуемое. Он вглядывался в окружающий мрак и чувствовал это, чувствовал некое присутствие. Что бы это ни было, оно не исчезало, и спрятаться от него было невозможно. Оно пришло по его душу, оно преследовало его, безжалостное, неумолимое.

Он встал и, забросав костер глиной, загасил его.

Пора было двигаться в путь.

Детектив Том Молья раздвинул кустарник и постарался подавить тошноту, от которой любой нормальный человек, имеющий нормальную специальность, тут же извергнул бы на землю кусок итальянской колбасы, наспех шлепнутый между двумя ломтями хлеба и проглоченный в качестве завтрака, прежде чем ринуться к машине. Убитый лежал на боку, по-видимому и упав на бок, — хорошо сложенный мужчина в белой рубашке и с галстуком, запятнанным темно-красной кровью с вкраплениями серых кусочков мозга. Неподалеку от скрюченных пальцев правой руки, частично скрытой густой травой и ветвями ракитника, выглядывал ребристый ствол кольта — «питон-357». Оружие нешуточное.

Молья сел на корточки, чтобы взглянуть повнимательнее. Пуля либо от 357-го магнума, либо специальная 38-го калибра прошила висок мужчины, как товарняк на полной скорости, снеся значительную часть макушки.

— Похоже, никогда я к этому не привыкну, — сказал он.

Тыльной стороной ладони он отогнал муху. С начинавшейся жарой отыскать труп им труда не составило. Молья вытянул из земли корешок порея и сунул в рот, выплевывая приставшие к языку частички глины. Едкий луковый вкус несколько умерил запах смерти, но запах этот все равно застревал в ноздрях, лип к одежде и долго еще преследовал его после того, как он оставил место происшествия.

— Кольт «питон». Похоже, триста пятьдесят седьмой. Серьезное оружие. Видать, он не шутки шутить собрался.

С тем же успехом он мог обращаться к трупу. Офицер парковой полиции Западной Виргинии Джон Торп стоял на склоне чуть выше детектива, помахивая фонариком и разводя в стороны высокую траву. Он был похож на фонарный столб.

Молья распрямился, встал и обозрел окрестность.

— Трава здорово мешает. С таким огромным выходным отверстием пуля может быть где угодно, и вряд ли найдем... Но все же...

Он осекся. Если Торп и владел искусством общения, он в очередной раз не воспользовался удобным случаем это доказать.

Молья промокнул платком лоб и оглянулся назад, на крутой обрыв. Хотя он и не видел этого, но знал, что наверху, возле черного «лексуса», сейчас уже собралась толпа следователей парковой полиции и агентов ФБР, и в шаге от них — пресса. Торп не прикрыл табличку с лицензией, и личность покойного мгновенно стала известна, о чем передали все средства информации. Когда Молья прибыл к просеке на гари, два шерифа в форме уже перегораживали дорогу натянутой лентой, чтобы оградить место преступления от журналистов.

Молья выпутался из спортивной куртки и накинул ее себе на плечо, продолжая отирать пот со лба. Может быть, роль тут сыграло карабканье взад-вперед по обрыву, но белое и уже раскаленное как факел солнце на утреннем, без единого облачка небе пекло немилосердно. Судя по прогнозу — девяносто градусов при девяностопроцентной влажности, — обливаться потом ему предстоит до конца дня.

— Вот говорят, не так страшна жара, как влажность, — сказал он. Родившись и проведя детство в Северной Калифорнии с ее сравнительно мягким климатом, он считал погоду Западной Виргинии одной из наиболее раздражающих ее особенностей, свыкнуться с которой никак не мог. — Но тому, кто так говорит, видать, не приходилось торчать на девяностоградусной жаре, когда потеешь так, что кожа слазит! Жара она и есть жара, а влажность тут ни при чем. Верно я говорю, Джон?