В Париже царил хаос. В довершение к бедствиям войны Сена вышла из берегов и затопила город. Из окон дворца мы видели, как ледяной ветер гонит по улицам свинцовые волны. Этот же ветер гулял и по нашим покоям, и не было никакой возможности согреться. Я с ужасом наблюдала за притихшими слугами и домочадцами, которые слонялись по комнатам в поисках чего-нибудь съестного. Даже Генри Джермин утратил свою обычную жизнерадостность.

Но что нам было делать? Куда податься? Это место было единственным нашим пристанищем.

Наступило хмурое рождественское утро, по небу медленно плыли тяжелые черные тучи, готовые разразиться снегопадом, холодный рассвет заглядывал в окна. Маленькая Генриетта лежала в моей постели. Я закутала ее во все, что смогла отыскать, чтобы ей стало хоть немного теплее. Сама я сидела в кресле подле нее, завернувшись в шерстяное стеганое одеяло. Генриетта взглянула на меня широко раскрытыми глазами. Я спросила:

– Почему ты не попытаешься заснуть, моя дорогая?

Ее ответ заставил меня содрогнуться.

– Мамочка, я очень хочу кушать…

Что же я могла ей сказать?

– Может быть, у нас осталось немного супа? – продолжала она, и ее глаза заблестели при этой мысли.

– Может быть, дорогая моя, – ответила я, наперед зная, что суп нам сварить не из чего.

В комнату вошла леди Мортон с крышкой от деревянного сундука, которую она бросила в огонь.

– Спасибо, дорогая Анна, – сказала я.

– Больше от сундука ничего не осталось, Ваше Величество. Завтра придется искать что-то другое, а на сегодня этого должно хватить, – сообщила она.

Бедная Анна исхудала и побледнела. Она с таким трудом выбиралась из Англии – и все это ради того, чтобы очутиться здесь! Не жалела ли она теперь о своем бегстве? Не хотела ли вернуться на родину, примирившись с круглоголовыми? Там бы она, по крайней мере, не голодала и не мерзла.

Подойдя к постели, леди Мортон взяла Генриетту за руку.

– У тебя теплая ручка, – сказала она.

– Я держала ее под одеялом, – ответила Генриетта. – Иначе она мерзнет. У нас на обед будет суп?

Анна поколебалась и уклончиво ответила:

– Посмотрим.

Это было похоже на чудо, но в конце концов на нашем столе все же оказался суп. Какую же странную жизнь вели мы в Лувре! Сколь часто она преподносила нам сюрпризы. Чаще они бывали неприятными, но случались и исключения. В то рождественское утро к нам пожаловал визитер. Это был кардинал господин де Рец, один из вождей Фронды. Войдя в комнату, он с изумлением увидел меня, скорчившуюся в кресле, и мою дочурку под кучей тряпья, которую я навалила на нее.

– Ваше Величество, – ошеломленно прошептал он, – что все это значит?!

Он опустился на колено подле меня и поцеловал мне руку.

– Мы и сами задаем себе этот вопрос, – отвечала я. – Любопытно, что погубит нас прежде – голод или холод?

– Но это же… чудовищно! – в растерянности вскричал кардинал.

Он был искренне потрясен. Кардинал де Рец всегда нравился мне. В молодости он слыл повесой, но, думаю, именно умение радоваться жизни научило его состраданию, которого так часто недостает людям добродетельным.

– Дочь нашего великого короля вынуждена жить в такой нищете! – восклицал он. – Мадам, не буду тратить времени на пустые разговоры. Я приму меры, чтобы вам незамедлительно доставили все необходимое. Я лично позабочусь об этом. Позже я выступлю по этому поводу в парламенте. Уверен, все французы ужаснутся, когда узнают, в каких условиях живете вы и ваша дочь.

Я поцеловала его в знак благодарности. Слова кардинала не разошлись с делом. Уже через несколько часов нам привезли дрова и продовольствие из его собственных запасов. Господи, как прекрасно пахнет свежесваренный суп! У нас получился настоящий праздник.

На следующий день господин де Рец рассказал о нас в парламенте. Дочь и внучка великого Генриха IV с верными им людьми голодают в Лувре! Так продолжаться не может… Он говорил столь убедительно, что мне были немедленно предоставлены сорок тысяч ливров.

Карлу эти деньги теперь едва ли могли помочь, поэтому я решила потратить их на нужды своих исстрадавшихся домочадцев. И я была счастлива, видя, как ярко заблестели глазки Генриетты и как раскраснелись ее щечки.

Но моя радость была недолгой. Наступил новый год – самый горький и мрачный в моей жизни.

Я больше не получала писем от Карла, однако кое-какие известия о нем до меня доходили. Из замка Кэрисбрук он был переведен в замок Херст, затем в Виндзор, а оттуда – во дворец Сент-Джеймс, чтобы предстать перед судом.

– Суд! – воскликнула я. – Эти мерзавцы смеют судить короля! Клянусь, придет день, когда головы Кромвеля, Эссекса и Ферфакса будут выставлены на Лондонском мосту! Какая низость! Боже, что переживает сейчас мой дорогой Карл! А меня рядом с ним нет…

Я не могла опомниться от горя. Нет, я не должна была разлучаться с ним. Что бы со мной ни случилось, мне следовало оставаться там.

Генри Джермин и госпожа де Мотвиль пытались успокоить меня. Генри твердил, что круглоголовые побоятся судить собственного монарха.

– Народ этого не допустит, – говорил он.

– Да! – подхватывала я, цепляясь за надежду, звучавшую в его словах, словно утопающий за соломинку. – Народ всегда любил его. Они ненавидели только меня – королеву-чужестранку. О Генри, вы и впрямь надеетесь, что люди его поддержат? Что они встанут на его защиту и вышвырнут вон этих гнусных круглоголовых?

– Так и будет, – кивал Генри. – Вот увидите. Очень скоро ликующие толпы будут шумно приветствовать Его Величество. Он пришлет за вами, и ваша семья воссоединится.

Мне было приятно слушать эти речи, хотя я и не вполне им верила. Но статный красавец Генри говорил так убедительно, что казалось, все это сбудется. Слава Богу, что в эти тяжелые дни он был подле меня! Когда я поделилась с ним этой мыслью, он поцеловал мне руку и ответил:

– Неужели вы думаете, что я когда-нибудь вас покину?

– Если вы это сделаете, – сказала я, – для меня это будет означать конец всему.

Госпожа де Мотвиль при всей ее доброте и преданности не могла меня так утешить. Она была очень внимательна ко мне, но, как ни старалась сохранять полное спокойствие, все же не могла скрыть своих опасений. Она боялась самого худшего и исподволь пыталась подготовить меня к печальному исходу.

Настал февраль. Я недоумевала, почему до сих пор нет никаких новостей из Лондона.

– Чем же закончился суд? – спрашивала я. – Вынесли же они ему какой-нибудь приговор! Почему мы ничего не знаем?

Генри нахмурился и устремил взгляд за окно.

– Известия всегда запаздывают, – пробормотал он.

Я уже не раз замечала, что мои домашние избегают встречаться со мной глазами.

– Что-то случилось, – обратилась я к госпоже де Мотвиль. – Я хочу знать, что именно!

Та не ответила. Тогда я позвала Генри.

– Генри, вы что-то таите от меня. Ради Бога, расскажите мне все, – потребовала я.

Немного помолчав, он посмотрел на меня и ответил:

– Постарайтесь стойко перенести этот удар судьбы, мадам. Суд состоялся, и нашего короля приговорили к казни.

– О Боже, дай мне силы! – взмолилась я.

Генри подошел ближе, чтобы поддержать меня.

– Все будет хорошо, – вымолвил он. Лицо его исказилось от душевных терзаний, язык перестал ему повиноваться. Мне показалось, что прошла целая вечность, хотя на самом деле молчание длилось всего один миг. – Все хорошо. Его спасли… в последнюю секунду… Круглоголовые хотели его обезглавить. Из дворца Сент-Джеймс его перевели в Уайтхолл, перед которым был сооружен эшафот. И вот короля вывели…

– Генри… Генри… вы убиваете меня… – простонала я.

Он вздохнул и твердым голосом продолжал:

– Когда он уже положил голову на плаху, собравшийся на площади народ в один голос вскричал: «Не бывать этому! Карл – наш государь! Долой парламент!»

– О Генри… – от облегчения я едва не лишилась чувств.

– Все будет хорошо, – повторил он.