Они боязливо приблизились к нам. Но тут я совсем обессилела, и если бы Генри Джермин не подхватил меня, я бы упала наземь.

Когда ко мне вернулось сознание, я обнаружила, что лежу в маленькой комнате, а Генри сидит подле моей постели. Я попыталась подняться, однако почувствовала себя весьма дурно и вынуждена была вновь лечь – столь сильны оказались тошнота и головокружение.

– Не беспокойтесь, – сказал Генри. – Местные жители поняли, кто вы, и сделают все, что в их силах, чтобы помочь нам.

– О Генри, – слабым голосом воскликнула я, – что бы сталось со мной без вас?

– Ваше Величество, – отвечал этот благородный человек, – я готов отдать жизнь ради вас.

Тут я горько расплакалась. Меня заранее страшили будущие удары судьбы, и я казалась себе беспомощной, точно дитя.

– И что же теперь, Генри? – немного успокоившись, спросила я.

Он задумался, а потом сказал:

– Королева Франции доказала, что она наш добрый друг. Думаю, я должен как можно быстрее отправиться к ней и сообщить, что вы находитесь здесь и крайне нуждаетесь в помощи. Мне следует без промедления ехать в Париж.

– Неужели вы покинете меня? Это в самом деле необходимо? – забеспокоилась я.

– Я оставляю вас на попечение хороших людей. Здесь вам можно не опасаться круглоголовых, – успокоил меня Генри. – Итак, я прошу отпустить меня. Я тронусь в путь завтра утром. Вам прежде всего требуется искусный лекарь, ибо вы не совсем еще оправились после рождения дочери и вдобавок на вашу долю выпало в последнее время слишком много испытаний. Ваши силы на исходе, и вам надо позаботиться о собственном здоровье.

Я поняла, что он прав, и сказала, что, хотя мне и будет очень его недоставать, он действительно обязан ехать.

На следующий день Генри отправился в Париж, а в мою скромную, крытую тростником хижину началось настоящее паломничество. Местные мелкие дворяне считали своим долгом засвидетельствовать свое почтение дочери их любимого монарха, и каждый из них на коленях умолял меня принять в дар пищу, одежду и даже лошадей и экипажи.

Я благодарила всех со слезами на глазах, очень тронутая этими знаками внимания со стороны совершенно незнакомых людей.

Вскоре я уже достаточно окрепла, чтобы совершать короткие путешествия, и на двенадцатый день мы наконец добрались до Нанта. Оттуда мы направились в Ансени, где встретили графа д'Аркура, который сообщил мне, что Генри был милостиво принят королевой, весьма опечаленной обрушившимися на нас несчастьями и пославшей мне двух лекарей.

Вскоре Генри вернулся, и я сразу воспряла духом и почувствовала себя много лучше, однако осмотревшие меня медики озабоченно покачали головами и в один голос посоветовали отправиться на минеральные источники Бурбона.

Генри успешно справился со своей миссией и добился даже большего, чем можно было ожидать. Королева дала ему десять тысяч пистолей, чтобы оплатить расходы по поездке, и вдобавок патент на ежегодное содержание в тридцать тысяч ливров.

Почему я когда-то думала, что Анна – вовсе не друг мне? Какое счастье, что она вошла в нашу семью! Теперь она единолично правила Францией, и это было мне на руку.

Королева сумела понять меня, как никто другой, и совершенно справедливо предположила, что мне очень недостает приятельницы, которой я могла бы во всем довериться, как некогда Мами, и перед которой открыла бы самые потайные уголки моего исстрадавшегося сердца. Анна прислала ко мне госпожу де Мотвиль, которую я полюбила с первой нашей встречи.

Ее мать, испанка, близкая подруга Анны, приехала во Францию в свите будущей французской королевы, тогда еще только-только заключившей брак по доверенности с моим братом Людовиком. Отец госпожи де Мотвиль был постельничим. Сама же она – красивая, очаровательная – держалась всегда спокойно и уверенно, вела себя доброжелательно, говорила мягко, была остроумной и понимала меня с полуслова. Я благодарила Бога за мою новую подругу, а также и за те звонкие ливры и пистоли, которые облегчили жизнь мне и моим людям.

В Бурбон-л'Аршамбо я почувствовала себя значительно лучше. Здесь было покойно, все вокруг располагало к отдыху, и с каждым днем я набиралась новых сил. В последнее время на меня обрушилось столько несчастий, что мои мысли путались, когда я пыталась сосредоточиться на чем-то одном. Конечно, самым страшным горем была вынужденная разлука с мужем. Да, в Англии нас обоих подстерегало множество бед, однако там мы, по крайней мере, были вместе…

Стоял жаркий август. Из своего окна я могла видеть колышущиеся поля кукурузы и волов, тащивших по дороге груженные початками повозки. Покрытые плющом стены замка скрывали нас от любопытных взоров тех, кто приезжал сюда на воды. Местные источники были известны еще со времен римлян, и молва утверждала, что недужные обретали здесь потерянное здоровье. Так ли это – судить не берусь, но бесспорно одно – я чувствовала себя превосходно и наслаждалась обществом Генри Джермина и моей милой подруги госпожи де Мотвиль.

Последняя поверяла мне все секреты и много рассказывала о своем несчастливом замужестве. Ей было всего восемнадцать лет, когда ее просватали за восьмидесятилетнего старца. Впрочем, брак оказался непродолжительным. Став в двадцать три года вдовой, она сейчас заново училась ценить свободу.

– Вы не любили, друг мой, – грустно произнесла я, – и не знаете, сколь тяжелы оковы привязанности. Любовь дарит нам не только счастье, но и горе, ибо нет ничего страшнее разлуки с любимым человеком.

Очень скоро сама жизнь подтвердила верность этих моих слов. Едва лишь я немного окрепла, как получила из Англии новые неутешительные известия. Карл был в беде, а я ничем не могла помочь ему.

Возле Марстон-Мура[55] состоялось жестокое сражение, окончившееся поражением роялистов. Хотя тяжелые потери понесли обе стороны и погибло более четырех тысяч солдат, но три тысячи из них были сторонниками Карла. Собственный полк моего дорогого лорда Ньюкастла был разбит наголову, и все пушки и десять тысяч ружей оказались в руках врага.

Итак, надежды на скорую победу снова развеялись. Случившееся ввергло меня в пучину отчаяния, и я день и ночь молилась за моего возлюбленного супруга.

Круглоголовые торжествовали, и больше всех ликовал этот отвратительный Оливер Кромвель, который сам командовал войсками и, постоянно твердя о Боге и мщении, сумел внушить солдатам, будто война со своим королем угодна Небу.

Что же до меня, то я была им ненавистна, и по всей Англии ходили посвященные мне оскорбительные памфлеты.

Я сама читала один из них, в котором описывалась битва при Марстон-Муре, и обо мне там было сказано:

«Исцелят ли ее воды Бурбона? Нет, и еще раз нет! Ей может помочь лишь святая вода нашей протестантской церкви, вода, очищающая душу от католической скверны и папизма!»

Я плакала до тех пор, пока у меня не иссякли слезы. Я чувствовала, что меня охватывает безразличие и безнадежность. Казалось, фортуна навсегда отвернулась от нас.

Моя дорогая госпожа де Мотвиль не отходила от меня ни на шаг и всячески утешала и поддерживала, пытаясь хоть как-то облегчить мои страдания.

Хотя я уединенно жила в уютном, увитом плющом замке с красивыми башнями, очень похожими на те, что я видела в детстве и юности, тучи сгущались и над моей головой. Правда, они не шли ни в какое сравнение с теми черными громадами, что нависли нынче над Англией, однако я была лишь слабой женщиной и мне стоило большого труда переносить все новые и новые удары судьбы.

Мое здоровье опять пошатнулось. Я почти ослепла на один глаз, тело мое непомерно раздулось, а на груди появился огромный нарыв. Когда его вскрыли, из раны излилось много крови и гноя, и мне стало легче, а все опухоли спали.

Вскоре после этого в беду попал мой любимец Джеффри Хадсон. Его часто дразнили из-за его маленького роста, а он был человеком гордым и независимым и никому не позволял себя унижать. Я всегда относилась к нему с уважением и обращалась с ним так же, как с прочими придворными. Думаю, именно поэтому он едва ли не боготворил меня.