— Не кричи так! Что о тебе подумают?

— А мне все равно! Пусть что угодно думают, я не ворую, чужое не беру, а свое взять хочу. Не заставляй себе долго кланяться, а то у меня уж спина устала… Ну, идем, что ли? — Гульямал шагнула вперед.

— Отстань, — сердито сказал Хисматулла и попятился. — Не подходи!

— Тебе добра желают, а ты… — рассердилась Гульямал. — Захочешь, да поздно будет! Смотри, вчера Хажисултан-бай у Хайретдина последнюю лошадь отобрал, как бы тебя там вместо этой лошади в телегу не запрягли!

Не ответив, Хисматулла перемахнул через забор.

— Эй, погоди! Как же я одна…

Он не обернулся, уходил, все убыстряя шаг. Светало. По ту сторону реки Кэжэн выступали из тумана силуэты высоких деревьев, легкий ветер прилетал от Карматау, шелестел травами, доносил горьковатый запах полыни.

Голова уже не болела, но возвращаться домой не хотелось. Хисматулла долго бродил вдоль Кэжэн, опустив голову и поддавая ногой мелкие камешки. Он то приближался к реке, то уходил от нее, не замечая, что мокрые от росы ноги сами несут его к знакомому дому, на крыше которого растет сорняк. Он очнулся, только очутившись в густой крапиве перед низенькой изгородью.

«Алла, спятил я, что ли? Что мне делать здесь спозаранку? Еще и коров не доили», — подумал Хисматулла и повернул было обратно, но громкие голоса в доме заставили его насторожиться. Он перелез через плетень и, крадучись, прошел через двор к окну. Провертев ножом маленькую дырочку в брюшине, он приник к ней, стараясь, чтобы тень его не падала на окно.

Чувал, видно, только что растопили — поставленные в нем стоймя поленья долго чадили, пока не разгорелись, не затрещали и не стали постреливать, разбрасывая горсти белых и голубых искр.

Черные тени встревожено метались по избе вслед за бородатым человеком в тюбетейке. Казакин его был распахнут, он вскидывал длинные мосластые руки над головой, точно корявые ветки дерева, что-то бормотал, но слов его не было слышно.

«Знахаря позвали, курэзэ», — догадался Хисматулла и одеревенел от напряжения.

Фатхия, жена Хайретдина, накрывшись темным платком, сидела в углу с двумя дочерьми, а сам Хайретдин носился по избе, размахивая ременной плеткой. И лишь пристально вглядевшись, можно было разглядеть скорчившегося на нарах Гайзуллу. Хрипло дыша, старик крутился, как одержимый, около нар и вдруг, точно заметив и проследив кого-то, с силой хлестал плеткой по вороху тряпья. Он старался не задеть больного сына, но каждый раз, когда удар со свистом ложился где-то рядом, мальчик испуганно вскрики вал.

— Не бойся! Не бойся! — донесся до Хисматуллы исступленный шепот курэзэ. — Нечистый дух албасты совсем рядом! Он щекочет твоему сыну пятки… Ударь!

Плетка снова защелкала, поднимая пыль.

— Теперь он спрятался под нары, — говорил курэзэ. — Убери отсюда две доски и хлестни посильнее!..

Знахарь выхватил лучину из чувала, нагнулся и осветил хилым огоньком под нарами, а Хайретдин стал не глядя бить плеткой в чуть расступившуюся темень. Мальчик заметался, застонал на кошме, и курэзэ крикнул:

— Не давай ему передышки! Гони из избы! Гони! Албасты теряет уже свою силу!..

Хайретдин бегал от стены к стене и хлестал плеткой то в угол, около чувала, то по перине, лежавшей на полу. Даже отсюда, от окна, было видно, что он измотался, вспотел, рубаха на его спине заголялась, обнажая худые ребра.

— Вот он к двери побежал! — приказывал курэзэ. — Откройте кто-нибудь дверь! Живее!

Скинув с лица платок, бросилась с нар Нафиса, ударом ноги распахнула дверь.

— Вон, нечистый дух! Вон! — кричал знахарь. — И чтоб никогда ты не входил в этот дом!.. Слава аллаху!

Курэзэ опустился на нары, сложил руки на груди, а старик осел прямо на пол, тяжело, хрипло дыша. Он бессильно раскинул руки, посидел так минуту-другую, вытер рукавом заливавший глаза пот, кряхтя, поднялся и подошел к нарам, где лежал сын. Он наклонился над ним, прислушиваясь к его дыханию.

— Он теперь спать будет, — сказал курэзэ. — Ему стало легче.

Фатхия тоже спустилась с нар и начала прибирать разбросанные где попало вещи. Она поманила Нафису, чтоб что-то сказать ей, и дочь, взяв деревянную бадейку, вышла за дверь.

Хисматулла оторвался от окна, в три прыжка очутился рядом с крылечком.

— Нафиса!..

— Хисматулла?..

И хотя он позвал ее шепотом, ей показалось, что он крикнул так, что его услышали в доме.

— Зачем ты здесь? Уходи! Уходи! — быстро заговорила она. — Если отец увидит тебя, будет беда!..

— Но я пришел к тебе, Нафиса…

— Разве я могу уйти, когда у нас такое не счастье? В моего брата вселился албасты… Мы еле выгнали его… Хажисултан-бай отобрал у нас вчера кобылу — его теленок свалился в шахту, а Гайзулла недоглядел… А телку мы сами для курэзэ зарезали, теперь одна коза да овцы остались…

Она тихо заплакала, зажав рот ладонью, а Хисматулла стоял рядом, и сердце его рвалось от боли и от того, что он был бессилен чем-то помочь ей. Да и что могут значить слова, когда свалилось такое горе?

— Я буду бродить около вашего дома, — сказал он. — Если надо — ты покричи, меня, а я сделаю, что смогу…

— Нет! Нет! — Нафиса испуганно отшатнулась — Курэзэ накличет на нас еще больше не счастья!.. Он выгнал албасты, он может позвать его обратно!.. Жди меня у Балхизы-инэй [9]… Я прибегу туда…

Огонь в чувале не бушевал, не плевался на земляной пол яркими брызгами, а лишь облизывал черные головешки красными, начинающими синеть языками.

Прибрав в доме, Фатхия поставила перед курэзэ большую деревянную чашку, наполненную доверху пахучим, сочившимся от жира мясом.

Курэзэ ел медленно, тяжело двигая челюстями, изредка закрывая глаза и причмокивая от удовольствия. Лицо его блестело от пота, в черной и растрепанной, как веник, бороде застывали капли жира. Он облизывал тонкие пальцы, запивал мясо крепким бульоном и, наконец, насытившись, привалился спиной к стене, вытянул ноги и рыгнул.

— Слава всемогущему аллаху, — подняв глаза к потолку, проговорил он. — Подай-ка мне вот ту щепку…

Старик взял лучинку с шестка, курэзэ отщипнул от нее тонкую палочку и долго ковырялся в зубах, обнажив красные десны.

Фатхия поставила на скатерть самовар, и курэзэ пил чашку за чашкой, шумно отдуваясь, пыхтя, морща нос с бисеринками пота.

Гайзулла начал вдруг что-то бормотать во сне, бредить, и Хайретдин снова бросился к нему. Курэзэ тоже подошел к мальчику, стал что-то нашептывать и сплевывать через левое плечо. Потом положил в головах мальчика топор, а в ногах нож. Достав из кармана клочок бумаги, он разорвал его на две части, написал на них что-то карандашом и прилепил бумажки над дверной притолокой и у окна.

— Это чтобы албасты не вернулся, — пояснил он с важностью. — Вот еще, сунь ему под мышки бэтэу. — Курэзэ протянул Хайретдину треугольный амулет и поправил на мальчике бешмет. — Какие синяки под глазами… Я говорю, чуть не погубил ты сына. Хорошо еще, что лицо цело. Может быть, тут и не албасты вино ват, а горный дух… Разозлился, наверное, что золото стронули с места. Смотри, старик, как бы не случилось большой беды, ведь ты не вернул хозяину горы золото…

Хайретдин побледнел и стал нервно дергать без того редкую бородку.

— Ну, да ничего, — продолжал курэзэ, — мог дыхание лечит лучше, чем дыхание самого ишана Хэзрэта. Вот увидишь, месяца через три-четыре мальчик будет бегать, как ни в чем не бывало, если будет на то воля аллаха!

— Аминь, да сбудутся твои слова! Последнюю козу не пожалел бы, вынес на гору и принес бы в жертву, а мясо отдал нищим, только бы поправился сын! Один ведь он у меня…

— Не беспокойся! Поправится! Мой отец еще и не таких бесов изгонял!

Курэзэ сел, посмотрел на Фатхию, которая, не поднимая головы, пряла в углу, на маленькое тусклое окошко. В одном углу брюшина прорвалась, и заходящее солнце ярко светило в маленькую дырочку.