Когда мулла, отдуваясь, кончил читать, Фатхия принесла ему оставшиеся от мужа вещи — каты с суконными голенищами, камзол, который Хайретдин надевал только по большим праздникам, единственные, еще с молодых лет береженные сапожки, холщовую рубаху. Мулла тщательно разглядел каждую вещь, сложил их в узел, а холщовую рубаху с потертым воротником отбросил.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — сказал он недовольно. — Небось припрятали, что получше. За взрослого покойника другие бы телку дали, а не такое, к примеру, барахло! Бестолковый человек, как жил, так и умер… Ему и телку дай, и овцу — все пропадет, сам на себя беду кликал и детей губил. Даже байское добро не пошло впрок! И дочь вашу шайтан попутал, и сына нечистая сила завлекла — что же это творится на свете?

Фатхия опустила голову. Курэзэ посмотрел на нее, откашлялся и сказал:

— Я говорю, мулла, не грех ли говорить так о покойном?

Гилман не ответил, даже не взглянул в его сторону. Он торопливо подобрал рубаху, которую сначала отшвырнул, засунул узел себе за пазуху, так что под камзолом вздулось большое пузо, и, пробормотав что-то, собрался уходить. У дверей он оглянулся и бросил:

— Если ты такой ловкий, курэзэ, то и сам на кладбище молитву прочитаешь. А я не хочу читать молитву для грешного человека!

Хайретдина завернули в саван, вынесли из дома и положили на арбу, устланную липовой корой. Арба двинулась, люди пошли вслед за нею. Вместе со всеми пошел и Гайзулла, опираясь на палку и подгибая покалеченную ногу. Он сильно вытянулся за этот год, но был очень худ и бледен.

Кладбище находилось на самом краю деревни, в березняке.

Когда арба уже почти подъехала к нему, Гайзулла остановился.

Еще мальчиком он боялся кладбища, даже близко к нему не подходил, а сегодня оно показалось ему еще более страшным и таинственным. Казалось, невидимые духи охраняют вход в него, летают в воздухе, шевеля желтые листья березок, стоят у каждого камня и ждут только, когда он войдет, чтобы причинить ему зло. Арба ушла вперед, а Гайзулла все стоял и шептал единственную молитву, которую знал: Всевышний аллах, огради меня от нечистой силы. Но и молитва не помогла ему, так как мальчик не знал арабского языка и шептал непонятные, но запомнившиеся слова, не понимая их смысла. Когда арба скрылась в березняке, за невысокими белыми стволами, Гайзулла понял, что все кончено и с этой минуты он никогда больше не увидит отца, не пойдет с ним в лес, не услышит родного теплого голоса. Горло его будто сжала чья-то рука. Сдерживавшийся на людях, он прижал теперь руки к лицу и заплакал громко, со всхлипами и завываниями, причитая и сжимая в ладонях голову. Вытирая слезы, он захромал обратно к дому, где оставались Зульфия и больная Нафиса, страшась даже подумать о том, как они будут жить без отца Сквозь слезы смотрел он на дорогу, на высящуюся над площадью мечеть, но все расплывалось в слезах, и, как ни крепился, плакал все громче.

Весь этот день и пасмурное, серое небо, раскинувшееся над равниной, и оголенный березняк, и самый воздух, горький воздух поздней осени, напоминали ему об утрате. Вот уже показались полусгнившие, покосившиеся ворота родного дома…

Мальчик шел по дороге, подпрыгивая при ходьбе и припадая на одну ногу, как птица с перебитым крылом.

Целую неделю после неудачной женитьбы Хажисултан-бай не знал, на ком сорвать злость. Он вставал по утрам недовольный, с опухшим лицом и, одевшись, снова ложился на подушки и жадно прислушивался ко всему, что происходило в доме. Чуть слышался какой-нибудь шум, он хватал лежавшую рядом тяжелую витую плеть с костяной ручкой и готов был броситься на каждого, кто нарушил тишину.

— Собаки! Слуги шайтана! — кричал он — Мало вам того, что меня опозорили на весь белый свет, вы даже и здесь не хотите дать мне покоя!

Хуппиниса и остальные его жены ходили тише воды ниже травы, стараясь не попадаться на глаза баю, но Хажисултан, наслушавшись тишины и еще более разозлившись оттого, что, никто не перечит ему, сам вставал и шел на женскуюполовину, поигрывая плеткой и ухмыляясь, подходил то к одной, то к другой жене.

— Что, притихли? Что задумали, а? Может, и вам тоже с Хисматуллой прогуляться захотелось?

— Что ты, что ты, отец, — отвечала за всех Хукпиниса. — Не сердись на нас, мы ни в чем не виноваты…

— А ты молчи, старая хрычовка, у тебя уж от глаз одни дырки остались! У-у! — и он замахивался плетью.

На третий день бай послал обратно за выкупом и сам вышел во двор поглядеть, все ли принесли. Увидев козу, он одобрительно кивнул головой:

— Так, так… Значит, ничего у них больше не осталось? Это хорошо, сам аллах наказывает их за мой позор! А Нафиса лежит? Ну, слава аллаху, теперь я могу отдохнуть спокойно…

Но и взяв обратно калым, Хажисултан не успокоился. Злоба бродила в нем, как молодое вино в бочонке, ища только маленькой щелочки, чтобы выбиться наружу отравной пенной струей. И скоро такая щелочка нашлась…

Выйдя очередной раз во двор в поисках хоть какого-нибудь виновника, Хажисултан глянул поверх крепкого, сильно обмазанного глиной плетня и увидел Сайдеямал, полоскавшую белье. Старуха присела на корточки спиной к байскому дому, и видно было, как ей тяжело подыматься, чтобы положить выжатое белье на камень.

— Так, — грозно сказал Хажисултан и важно зашагал к реке.

Тень бая упала на песок, Сайдеямал обернулась и застыла, держа в высохших руках мокрую рубашку. Бай молчал, не отрывая колючего, напряженного взгляда от худого ее лица. В тишине плеснула посреди реки рыба, пустив по воде расходящиеся круги. Стайка мальков мельтешилась в воде у самого берега и щекотала старой женщине щиколотки. Сайдеямал переступила с ноги на ногу и, только тут вспомнив, что ноги ее босы, застыдилась, шагнула за корзину с бельем. Бай смачно сплюнул сквозь зубы и, не отрывая взгляда от Сайдеямал, надменно процедил:

— Чтоб я тебя здесь больше не видел, старый огрызок, поганка нечестивая! Не для тебя тут речка течет, а для мельницы. Мельница моя, значит, и речка моя, поняла? Стирай свои драные штаны на Юргашты!

— Не гони, ради аллаха, — прошептала Сайдеямал, — дай умереть там, где жила… Я ж не себе, а твоему дому белье стираю, да и дышать— то мне не так много осталось, куда я пойду на старости лет? Мы с Хуснутдином всю жизнь на тебя спины гнули, и всегда ты был доволен на шей работой — скажи, что не так?.. Если ты отнимешь у меня последний кусок хлеба — мы ум рем… Не гони нас!

Она смахнула ладошкой слезы со щек и умоляюще смотрела снизу вверх на Хажисултана-бая.

— Все равно я твоего ублюдка в остроге сгною — пусть только на ноги встанет!.. Лучше не проси!

— Он не виноват, клянусь аллахом!.. Нафиса сама прибежала к нам и сгубила его!.. Он и так еле дышит, может, еще и жить не будет — кто же лежачего добивает?

Сайдеямал опустилась на колени и поползла к баю, упала ему в ноги:

— Не губи нас, пожалей!

— Не подходи, безобразная! Не прикасайся ко мне!.. Не показывай мне свои гнилые зубы!..

Он поднял ногу и толкнул носком сапога в грудь женщины. Сайдеямал упала навзничь и отчаянно, в голос зарыдала. Но плача, почти не видя Хажисултана сквозь наплывы слез, она вдруг почувствовала такую непомерную, туманившую рассудок ненависть, что не смогла сдержать себя и закричала, выплескивая весь скопившийся гнев:

— Убей меня, собака! Убей! — Она плевала на бая, и он все дальше отступал от нее, дивясь слепой ярости и злобе, которые охватили эту покорную и слабую душу. — Я все равно старая, и мне не жить, но и тебя я опозорю на всю жизнь, что люди забудут твое имя и станут плевать на твой дом!.. Ты забыл, кто обесчестил меня? Кто сломал всю мою жизнь? Забыл?.. Будь ты трижды проклят!

Хажисултан-бай воровато оглядывался по сторонам, боясь, что слова неразумной женщины услышат другие, хотя бы вон те кумушки, что сошлись на пригорке у амбарчика и настороженно поглядывают в их сторону. Нет, этот огонь нужно было забросать чем угодно, лишь бы он не запылал во всю силу, затоптать, усмирить…