Кеннет поднял руки:

— Сжечь мантию Зимнего Короля! — провозгласил он. Один из сидевших поблизости щитников вскочил с места, взял мантию и венок и со всей торжественностью понес к пылавшему и ревущему в очаге огню. Там он остановился и оглянулся на Кеннета.

— Сожги их! — повторился приказ и был подхвачен всеми присутствующими. Оризиан закричал вместе с остальными и обрадовался, когда щитник бросил в огонь свою ношу. Сосновая мантия Зимнего Короля зашипела, затрещала, от нее повалил такой густой дым, и пламя вспыхнуло такое сильное, что стало даже страшно.

Ежегодный спектакль, который разыгрывался во всех залах по всей Долине Камней еще задолго до того, как появились те или иные Крови, закончился, и понемногу гости пустились в разговоры, как и полагается на великих праздниках.

Подносы с едой все прибывали и прибывали, их было больше, чем Оризиан когда-либо видывал, и в результате он потерял счет переменам блюд. Слуги, с еще более раскрасневшимися лицами и вытаращенными глазами, носились из кухни в зал и обратно. Их праздник наступит позже, когда больше никто в зале не сможет проглотить ни кусочка. Но сейчас они были всецело в распоряжении гостей, которым требовалось все больше и больше еды и питья. Фризен уже налился вином до самых глаз, и приятное тепло окрасило его лицо, когда он услышал, как Кеннет сказал Иньюрену:

— Самое время для милостей, мой друг. Если мы подождем еще немного, то можем не услышать собственных мыслей.

Оризиан поерзал и выпрямился на стуле. Иньюрен подошел к небольшому столику, стоявшему за спиной Кеннета. Щитники в определенном порядке, начиная с дальнего конца стола, начали подводить к столу Кеннета гостей, у которых имелись жалобы или просьбы; имена тех, кто по давней традиции получал право искать милости у своего правителя именно этой ночью, определялись жребием.

Первым приблизившимся к столу на возвышении был невысокий и худой мужчина. Оризиан его знал: Ломас, он живет на окраине города со стороны леса и пасет небольшое стадо на лесных опушках. Ломас поклонился Кеннету и с преувеличенной осторожностью положил на стол свернутую и перевязанную красным шнурком шкуру. В шкуре ничего не было, это был всего только символ того, что он, Ломас, желает обратиться с просьбой к правителю города.

— Ты ищешь моей милости? — спросил Кеннет, и Ломас, запинаясь, подтвердил, что так оно и есть.

— И если я выслушаю твое дело, обязуешься ли ты, на основании присяги, которую ты приносил Крови, принять любой мой ответ, будет он в твою пользу или нет?

— Обязуюсь, — сказал пастух.

И удовлетворенный его ответом Кеннет взял сверток.

— Тогда говори.

Просьба была всего одна, к большому разочарованию присутствующих. Всегда была надежда, что какой-нибудь скандальный спор оживит процесс разбирательства и даст возможность почесать языки темными и долгими грядущими вечерами. Вся просьба Ломаса заключалась в том, что он просит прощения, поскольку несколько его животных умерло от копытной гнили, и просит на год освободить его от десятины, взимаемой Кровью. Когда пастух закончил, Кеннет кивнул и поманил к себе Иньюрена. Он советовался со своим консультантом на'киримом шепотом так тихо, что даже за ближними столами ничего не было слышно. Но Оризиан все-таки ухватил большую часть того, что говорилось.

— Он говорит правду, — бормотал Иньюрен. — Он напуган этим обстоятельством и боится, что ты ему откажешь. Я думаю, тут нет никакого обмана.

Очевидно, за прошедшие века не одного великодушного владыку обманывали ради незаслуженных благ. Но с тех пор как в Колгласе появился Иньюрен, никто из тех, кто представал перед Кеннетом нан Ланнис-Хейгом, даже не попытался бы обмануть его. На каждом предоставлении благ он стоял рядом с Кеннетом, и каждый проситель знал, что его истинные намерения не укроются от на'кирима.

Кеннет сказал Ломасу:

— Хорошо, я освобождаю тебя от десятины на год. Но посоветовал бы тебе потратить немного времени и вспомнить правила бережливого ведения хозяйства, тем более что копытной гнили легко избежать, если оказывать животным необходимые им внимание и заботу.

Ломас, в замешательстве и облегчении одновременно, ретировался в конец холла, на ходу рассыпаясь в благодарностях. Кое-кто тут же давал ему советы по предупреждению копытной гнили.

Один за другим подходили другие просители, предъявляли свои перевязанные красным шнуром прошения Кеннету и излагали свои просьбы. Каждый раз Иньюрен наклонялся к правителю и что-то шептал ему на ухо. Оризиан с жадным интересом наблюдал за Иньюреном, безуспешно отыскивая какой-нибудь внешний признак того, какими силами пользуется на'кирим. Таинственный дар, которые носили в своей крови и хуанины, и киринины, мог быть источником удивления, страха, любопытства или зависти, в зависимости от характера наблюдателя. Для Оризиана это было волнующим волшебством. Но даже при этом он в глубине души знал, что чудесное угадывание правды возникает все из того же источника, из какого появилось обладание ужасными силами и властью задолго до и во время Войны Порочных — из Доли. На'киримы невообразимых ныне способностей сражались бок о бок с человеком и киринином в течение всего того долгого кровопролития. В последние месяцы этой битвы обреченный Тарсин, король Эйгла, был схвачен и превращен в раба одним из таких на'киримов — Орланом Кингбиндером, по прозвищу Покоритель Короля, самым выдающимся из всех странных на'киримов того времени. Собственная дочь Тарсина в отчаянии перерезала ему горло охотничьим ножом.

Дни, когда на'киримы сажали на престол и свергали с него королей, давно уже прошли. В мире осталось всего несколько на'киримов, и ни один из них не владеет такой силой, как в былые дни. Но все-таки прошедшие столетия не смогли притупить память о былом, и среди внимательных и вежливых лиц в замке Колглас на нескольких все же мелькало смущение. Обладатели этих лиц склонны были видеть еще не исчезнувшее полностью темное прошлое в мягких и чаще даже благоприятных предсказаниях Иньюрена.

Однако настроение было веселым, а изобилие вина многим не давало возможности надолго останавливаться на таких проблемах. Слезные мольбы Амелии Тирейн, муж которой не вернулся с охоты, отправить кого-нибудь в лес на поиски пропавшего мужа, вызвали приглушенный и сочувственный шепот в публике. Зато некоторые другие просьбы давали лучший повод для развлечения, чем чье-то горе. Пятое и последнее прошение подала Мариен, вдова, известная своей горячностью и острым языком, которая просила Кеннета вмешаться в ее спор с соседями. Кеннет, не обращая внимания на нараставшее по мере изложения дела веселье в зале, выслушал описание бессонных ночей из-за шума, доносящегося из соседского дома, шума, на который, как вполне серьезно и невзирая на солидный возраст признавала Мариен, муж и жена имеют полное право, но не каждую же ночь и не с такой энергией, что это не дает отдыхать остальным.

Оризиан не слышал, что посоветовал Кеннету Иньюрен, но отец объяснил Мариен, что хоть очень сочувствует ее несчастью, но не считает себя вправе вмешиваться в дела, касающиеся брачного ложа. Недовольная вдова вернулась на свое место.

Только после того, как веселье немного улеглось, Оризиан, единственный во всем зале, заметил грусть и усталость на лице Иньюрена и удивился, что такого печального на'кирим увидел в рассказе Мариен.

Дело празднования усердно продолжалось. Оризиан выпил свой кубок до дна и не успел его поставить, как девушка-служанка наполнила его снова. Ему стало тепло, он был счастлив. Казалось, что и отец пребывал в таком настроении, в каком не был уже давно; во всяком случае, временами казалось, что доброй шутки достаточно, чтобы держать память о прошлом хотя бы на расстоянии вытянутой руки. От сытости и довольства жизнью Оризиан даже слегка обвис в кресле. Кеннет наклонился к нему.

— Когда мы отправимся в Колкир, то закажем в нем меч для тебя, Оризиан. Знаешь, там, к северу от Веймаута, лучшие кузнецы и оружейные мастера. Мой отец в тот год, когда стал таном, сделал там меч для меня.