– У меня есть для тебя открытка, – сказала она и, порывшись в одном из ящиков, извлекла глянцевую открытку с Эйфелевой башней.

Эдуарда быстренько пробежала ее глазами.

«День клонился к вечеру, – читала она. – Золоченые улицы города окутывал вечерний сумрак, дул прохладный ветерок. Я вышел подышать свежим воздухом и на одном из мостов через Сену увидел танцующую девушку. Она была счастлива и чем-то походила на тебя. Этот образ навсегда сохранится в моей памяти, потому что Париж – волшебный город.

Сезар».

– Это от Сезара, – сказала Эдуарда матери и лишний раз удивилась, откуда он все про нее знает. Знает, когда она несчастна, когда счастлива… На губах ее вновь расцвела улыбка – да, она была счастлива, и неизмеримо больше, чем выходя замуж, потому что убедилась: Марселу любит ее по-настоящему, он уважает ее и ради того, чтобы им быть вместе, готов измениться.

Элена с понимающей улыбкой смотрела на Эдуарду. Счастливое время молодость! Страдание и радость всегда идут рука об руку, но в молодости могучее желание жить разметает в прах вчерашнее страдание, маня призраком лучезарного счастья.

Ее же окружали призраки прошлого страдания, помогая пережить и наставшее, нелегкое для нее время, обещая, что у нее достанет сил, чтобы справиться и с этим.

Разрыв с Атилиу причинял ей боль, но она ни в чем не винила ни его, ни свою подругу, прекрасно отдавая себе отчет в том, что сама разрывала связывающие их нити одну за другой. Вернее, нет, она разорвала их в тот трагический для ее дочери миг, когда та потеряла ребенка, и теперь счастливое лицо Эдуарды служило ей утешением и подтверждением, что она поступила правильно.

Материнской любви свойственна жертвенность, и Элена надеялась, что принесенная ею жертва придаст прочность счастью дочери.

Она спокойно выслушивала упреки возмущенной Тадиньи, которая и за завтраком, и за ужином поносила Флавию, советуя Элене оттаскать соперницу за волосы.

– Она! Она всему причиной! – твердила Тадинья. – Бесстыжая она, другого слова для нее нет! Она ведь открыто предлагала себя твоему мужу, а ни один мужчина не откажется от такого предложения. Так уж они устроены, эти мужчины! И ты имей в виду это, голубка, – тут Тадинья повернулась к Эдуарде.

Эдуарда, представив себе Флавию и Атилиу, вновь закипела гневом.

– Пусть они мне на глаза не показываются, подлые бесчестные люди! Я никогда больше не взгляну в их сторону! – процедила она.

– Девочка моя! – Элена обняла свою дочь, самого близкого ей на свете человека. – Разве можно быть такой нетерпимой?

– Нетерпимой? – Эдуарда взглянула на мать. – Справедливой, наверное, ты хочешь сказать? Знаешь, у Бранки есть любопытное правило. Она мне как-то сказала: «Я никогда ни в ком не разочаровывалась, потому что не позволяла себе обольщаться». Мне кажется, она права.

– Нет, нет и еще раз нет! – горячо возразила Элена. – Невозможно жить без доверия к людям. Нужно всегда верить в лучшее, в то, что человек поймет свои ошибки и исправится! Разве ты не чувствовала себя обманутой?

– Да, и очень переживала, – согласилась Эдуарда.

– А теперь снова поверила Марселу. Поверила до такой степени, что собираешься с ним жить. Так ведь? И правильно! Люди меняются… Надо в это верить.

– И все-таки эти двое поступили подло, – упрямо проговорила Эдуарда.

– Ты просто любишь меня, и тебе трудно примириться со случившимся, – целуя дочь, сказала Элена, – но это пройдет.

– Нет, я никогда их не прощу, – упрямо стояла на своем дочь, вспоминая, как бросилась она к Атилиу, надеясь, что его размолвка с матерью – случайность, что после нее он будет искать примирения… Но измена, предательство? И кто? Атилиу. С кем? С Флавией. Неужели Марселу был прав, когда не советовал ей переезжать в квартиру Атилиу?

– Тысяча женщин прошла через нее, – сказал он ей тогда.

Мысли Эдуарды вновь вернулись к Марселу. Она видела, чувствовала, что ее муж в самом деле очень изменился за последнее время. Их разлука не прошла для него даром, он понял, чего хочет от жизни, понял, как важна и дорога ему Эдуарда. Его взгляд, ласкающий, восхищенный, говорил об этом. Раньше их объединяла страсть, пылкое желание, а теперь что-то совсем-совсем другое – может быть, любовь?..

И вот день, которого с волнением и надеждой ждали Фернанду, Милена, Лидия, со злорадством Бранка и с заинтересованным сочувствующим любопытством многие друзья, наступил.

В зал суда набилось очень много народу, и все головы невольно поворачивались то налево, то направо – к двум женщинам, которые сидели с напряженными лицами, ничего не замечая вокруг, – к матери и невесте.

Бранка на первое заседание суда не пошла, отговорившись своей необыкновенной чувствительностью.

– Что-то я такой чувствительности за мамой не замечала, – не преминула ядовито заметить на ходу Милена, но ей было не до матери. Накануне она упросила отца пойти с ней, и Арналду согласился. Теперь она была рада, что с ней рядом сидит отец. Милена верила, что он поможет ей в трудную минуту.

Пока не ввели Фернанду, она не отрывала глаз от Альсиу, пытаясь понять, насколько он уверен в благополучном исходе процесса, но на невозмутимом лице адвоката прочесть что-нибудь, хорошее или дурное, было невозможно.

Наконец судья объявил:

– Введите обвиняемого Фернанду Гонзаго.

Лидия затаила дыхание, сердце у нее заколотилось. Она умоляюще взглянула на судью: неужели он не видит, что этот большой мальчик с таким добрым лицом, темными страдающими глазами и по-детски пухлыми губами не может быть торговцем наркотиками?

– Снимите наручники, – распорядился судья. Сердце у Лидии забилось спокойнее: конечно, судья все видит. Почему он должен что-то иметь против ее мальчика?

– Прокуратура в лице прокурора выдвигает против Фернанду Гонзаго, у которого был найден наркотик кокаин в количестве пятидесяти граммов, обвинение по статье двенадцатой, – продолжал судья. – Обвиняемый! Подтверждаете ли вы этот факт?

– Нет, ваша честь.

Нанду был уверен в своей правоте, но обида за ту несправедливость, которой он подвергся, не могла не наделить его ответ напряженной страстностью.

Судья внимательно посмотрел на него: перевозбудимость? Эмоциональная неуравновешенность?

– Как тогда вы объясните тот факт, что в вашей сумке был найден наркотик? – спросил он.

– Я вижу две возможности, ваша честь. – Перейдя к делу, Нанду сразу успокоился и заговорил толково и обстоятельно, как говорил обычно. – Первая: мне подсунули его еще на земле. В тот день у меня было очень много вылетов, я чувствовал себя усталым и дважды забывал свою сумку. Один раз в кабинете моего начальника Фаусту, второй раз – в раздевалке.

У Нанду было время на то, чтобы этот несчастный день припомнить в мельчайших подробностях. Он мог рассказать его минута за минутой, и чем дальше, тем больше подозрений внушал ему Фаусту. Чего стоило только его заявление о том, что он, Фернанду, всегда ведет себя подозрительно? Что у него странные знакомые и странные разговоры по телефону? Вот их разговор в кабинете был и вправду странным, потому что выяснять какие-то там планы накануне вылета было просто глупо. С другой стороны, он сказал о Нанду и добрые слова комиссару… И все-таки, дал бы Бог выйти на свободу, и он нашел бы о чем поговорить с Фаусту.

– Что касается раздевалки, то я просто не помню, кто там был, но человека два-три, это точно! – продолжал он. – Второе предположение: наркотик мне подсунули в воздухе – один из пассажиров, когда все мы заметили полицейских на посадочной полосе.

– А вы заметили полицейских на посадочной полосе?

– Конечно. – Нанду даже улыбнулся. – Пассажиры мои забеспокоились, стали спрашивать, в чем там дело? Но я-то был совершенно спокоен. «Прилетим, узнаем», – отвечал я. Если бы наркотики были мои, что мне мешало выкинуть сумку в окно до посадки? Или не сумку, а сверточек?