– Мать, тебе дан Богом дар пророчества, скажи же мне, должен ее ребенок родиться в мир?

Анна возвела глаза к небу и затем тихо и вдумчиво произнесла:

– Младенец родится и проживет многие годы. Думается мне, что в этот день никто из нас не умрет от кровожадности хищных львов, но все-таки твоя госпожа в самом скором времени соединится вновь со своим супругом, оттого-то я и не высказала ей того, что у меня было на душе!

– Тогда лучше всего умереть и мне, и я умру и там буду служить своей госпоже! – сказала Нехушта.

– Нет, Нехушта, – возразила Анна, строго и наставительно, – ты останешься охранять ребенка, ты воспитаешь его, вместо матери, и после отдашь ей, твоей госпоже, отчет во всем!

Высока была цивилизация Рима. Его законы, его гений не умерли и сейчас, его военное искусство и система и теперь еще возбуждают удивление, его великолепные, грандиозные здания, развалины которых уцелели местами, служат образцами красоты строительного искусства, а между тем этот самый Рим не знал ни жалости, ни сострадания. В числе великолепных и величественных его развалин мы не видим ни одного госпиталя или богодельни, приюта для престарелых и сирот. Эти человеческие чувства были совершенно незнакомы народу Рима, находившему удовольствие, забаву и наслаждение в муках и страданиях подобных им людей.

Царь Агриппа по мыслям и понятиям, по вкусам и привычкам был настоящий римлянин. Рим был его идеалом, а идеалы Рима были его идеалами!

Так как время года было жаркое, то, по распоряжению Агриппы, игры в цирке должны были начаться рано и окончиться за час до полудня. Уже с полуночи толпы народа устремились в амфитеатр занимать места, и, несмотря на то, что последний вмещал свыше 20 000 человек, очень многим не хватало места. За час до рассвета все было уже полно. Только места, предназначенные для Агриппы и его приближенных да его почетных гостей, оставались пока еще не занятыми.

Между тем под темными сводами большой залы тюрьмы вокруг длинного ничем не покрытого стола собрались осужденные христиане. Старые и малые сидели на скамьях, остальные, стоя, толпились вокруг них.

На главном месте стоял почтенный старец: то был христианский епископ, долгое время щадимый преследователями из уважения к его преклонным летам и высоким качествам, но теперь, видно, и его час пришел.

Хлеб и вино, смешанное с водою, были освящены, и все вкусили от них. Затем епископ преподал всем благословение и растроганным голосом возгласил: «Радуйтесь, братья и сестры мои во Христе! Сегодня день великой для всех вас радости; мы вкусили истинную Трапезу любви и. подобно Господу нашему, можем сказать теперь: „Мы не будем пить от плода сего виноградного, пока не будем пить новое вино, в царстве Отца нашего Небесного!“ Все мы сбросим с себя тяготы жизни земной, все тревоги, волнения и страдания и вступим в вечное блаженство! Возблагодарим, прославим Бога и возрадуемся великою радостью! Пусть когти и пасти львов не страшат вас, и расставание с жизнью не смущает покоя души; другие возьмут из рук ваших светоч спасения и понесут его вместо вас, – и разольется свет учения Христа на весь. мир. Возрадуемся же и возвеселимся в этот день!»

И все воскликнули: «Радуемся!», даже дети. Затем все совершили молитву и славили, и благодарили Бога, а в заключение епископ благословил их во имя Святой Троицы. Едва окончили приговоренные свое богослужение, как железная решетка ворот распахнулась и главный тюремный страж со своими помощниками приказали им идти в амфитеатр. У ворот тюремные стражи передали осужденных страже из солдат, под конвоем которых те двинулись попарно с епископом во главе по узкой, темной улице между двумя высокими каменными стенами к боковому входу, ведущему на арену цирка. По слову епископа христиане, проходя в узкую калитку, запели хвалебный псалом. С пением вошли они на арену и заняли предназначенные им места за особой загородкой в противоположном царскому балкону конце амфитеатра, на особой низкой эстраде.

До восхода солнца оставалось еще около часа, луна уже зашла, и весь амфитеатр был погружен во мрак. Лишь там и сям. на далеком друг от друга расстоянии, горели стоячие факелы и два больших бронзовых светильника по обе стороны пышного трона Агриппы, остававшегося еще не занятым. Этот мрак как-то подавляюще действовал на присутствующих; никто не кричал, не пел и даже не смел громко говорить и, вместо обычных в таких случаях криков «Песье мясо!» и насмешливого требования чудес при входе христиан, собрание безмолвно следило за ними глазами, и только шепотом зрители передавали друг другу: «Смотрите, это христиане!», «Осужденные христиане!»

Разместившись на своих местах, христиане снова запели свой тихий гимн, и собравшийся народ, точно заколдованный, слушал их с вниманием, почти с благоговением. Когда осужденные допели свою хвалебную песнь и последний звук их голосов замер в густом полумраке амфитеатра, старец епископ, движимый вдохновением свыше, встал и обратился к собравшемуся народу, и как это ни странно, вся эта многочисленная толпа слушала его, ни один голос не поднялся, чтобы прервать или осыпать насмешками и издевательствами, как это обыкновенно бывало в подобных случаях.

Быть может, его слушали только потому, что время томительного ожидания казалось менее долгим, а удручающее впечатление мрака не так тяготило присутствующих: внимание их было обращено на невидимого оратора, голос которого звучал ласково и призывно.

– Замолчишь ли ты, старик? – вдруг крикнул тот вероотступник, которому пророчица Анна предсказала близкую смерть. – Не смей проповедовать своей проклятой веры!

– Оставь его, пусть говорит! – послышались голоса из толпы. – Мы хотим слышать его повесть! Говорят тебе, оставь его, не мешай ему!

И старик продолжал свою простую, но трогательную речь, продолжал говорить с увлекательным красноречием и удивительной силой убеждения в продолжении почти целого часа, и никто не решился прервать его.

– Почему эти люди, которые лучше нас, должны умереть? – послышался вдруг из дальних рядов чей-то голос.

– Друзья, – ответил проповедник, – мы должны умереть потому, что такова воля царя Агриппы. Но вы не сожалейте о нас: это день нашего радостного возрождения для новой, вечной жизни, сожалейте лучше о нем, так как с него взыщется кровь наша и вся кровь, пролитая им в дни его царствования. Смерть, которая теперь так близка к нам, быть может, еще ближе к некоторым из вас! Меч Господень в каждый час может оставить этот трон пустым. Глас Господень может призвать царя к ответу! Какой же ответ даст он Всевышнему Судии? Оглянитесь кругом, уже те беды, о которых Тот, Кого вы распяли, говорил вам, висят над головами вашими; близко то время, когда из вас, собравшихся здесь, ни одного не останется в живых. Покайтесь же, пока еще есть время! Говорю вам, последний суд ваш близок! И теперь, хотя вы не можете видеть, Ангел Господень летает над вами и вписывает ваши имена в книгу живота или смерти. Пока есть время, я буду молиться, братья, за вас и за царя вашего! Мир вам, братья мои и сестры мои, мир вам!

В то время, как старец говорил, впечатление, производимое его словами на толпу, было так неотразимо, так сильно, что тысячи голов поднялись вверх, чтобы увидеть того Ангела, о котором он говорил, – и вдруг сотни голосов воскликнули, указывая на небо, бледным шатром нависшее у них над головами:

– Смотрите! Смотрите! Вот он, его Ангел!

Действительно, что-то белое бесшумно парило в небе, то появлялось, то скрывалось, затем как будто спустилось над троном Агриппы и исчезло.

– Безумные! Да это была просто птица! – крикнул кто-то.

– Да будет угодно богам, чтобы то был не филин! – отозвались некоторые голоса.

Все знали историю Агриппы и филина, знали, как ему было предсказано, что дух в образе этой птицы вновь явится ему в его последний час, как было в час его торжества.

Но вот со стороны дворца Агриппы послышались звуки трубы, и глашатай с высоты большой восточной башни возгласил, что солнце поднимается из-за гор, и царь Агриппа со своим двором и гостями сейчас прибудет в амфитеатр. Проповедь епископа и предвещенные им бедствия были мгновенно позабыты, и наэлектризованная толпа, привыкшая трепетать при имени Агриппы, замерла в радостном ожидании.