— Я слышала, что французские эмигранты создали в Англии миниатюрный Версаль. Разве ты не мог бы быть счастлив там, с ними? Или в самой Франции? Многие же вернулись во Францию и приняли новый порядок или, возможно, ожидают реставрации.

У Луи вырвался возглас презрения.

— Те, кто ждет возвращения монархии на прежних условиях, — дураки. А эмигранты — глупое стадо, которое вместе блеет и совершает ностальгические поездки в Дувр. Кроме того, я не люблю Англию.

— Тогда остается Франция, — тихо промолвила Сара. — Если ты так презираешь бессмысленную надежду возродить монархию, почему же не возвратиться и не примириться с новым порядком?

Фигура Луи четко выделялась на фоне покрасневшего неба, пока она говорила; она увидела, как голова его откинулась назад и услышала легкий язвительный смех.

— Сара, ты наслушалась россказней.

— Каких россказней?

— Россказней о темном прошлом Луи де Бурже. — Он жестом остановил ее робкую попытку возразить. — Не пытайся отрицать это: мне прекрасно известно, что болтают. Я был когда-то нищим родственником маркиза де Л., разве не так? И также особо подчеркивается, что я провожу жизнь в путешествиях и что не похоже, чтобы я нуждался в деньгах. Все это так.

Он продолжал говорить спокойно. Отдаленные раскаты грома теперь уже звучали непрерывно, и голос его на их фоне был приглушен.

— Разве не рассказывают также, что я не остался в Англии, боясь, что вдруг объявится родственник маркиза? И что я не слишком ласково принят в эмигрантских кругах, и потому держусь от них подальше? Разве не так рассказывают?

Она ответила ему довольно спокойно:

— Ну, кажется, тебе все прекрасно известно, Луи.

— Конечно, я все это знаю. Только дураку это может быть неизвестно. Но те, кто говорит это, не имея представления о Париже тех дней, — тоже дураки. Это было ужасно. Не было ни минуты на раздумья. Решения следовало принимать без промедления, под страхом смерти. Они были очень смелы, эти люди, и довольно глупы. Отвага была, пожалуй, единственным, что им дали их традиции и воспитание. Мне кажется невероятно дурацкой гордость, которая позволяла им отдаваться в руки врагов, не уничтожив сначала хотя бы нескольких якобинцев. Но отвага была единственным достоинством моего уважаемого кузена маркиза. Он не имел ни воображения, ни возможностей. К кому же ему было и обратиться, как не ко мне, который всю свою жизнь, исполненную риска, учился быть незаменимым для богачей и в то же время на собственном горьком опыте познал жизнь бедняков? Мог ли хоть кто-нибудь из братьев и племянников маркиза выбраться из Парижа к морю в эти сентябрьские дни? Среди них не было ни единого, кто бы знал цену одного су и который не выдал бы себя за первые же полмили пути. Тот, кто раскидывал вокруг себя золото всю свою жизнь, не может за один день обзавестись привычкой к экономии. Нет, маркиз был прав, выбрав меня, самого из них последнего, чтобы доверить свою дочь. Я знал привычки крестьян, я понимал их и мог сообразить, как они поступят. У нас ушло двенадцать дней, чтобы добраться до побережья и еще две недели, чтобы найти судно, которое перевезет нас на тот берег. Как только я достиг Англии, то узнал, что маркиз мертв.

— А ребенок? — тихо спросила Сара.

— Жанна прожила лишь один год, — сказал он. — Трое сыновей и вторая дочь моего кузена также умерли от чахотки.

— И никого не осталось?

— Ну — вот! — Он демонстративно пожал плечами. — Вот вопрос, который интересует многих. Кто может быть уверен, что где-то там во Франции не существует более близкого родственника, чем я? Может быть, существует какой-то оставшийся в живых родственник, который ничего не знает о богатствах, вложенных в мои руки маркизом? Но он также вложил в мои руки заботу о своей хрупкой дочери, и мне причитается, по крайней мере, долг благодарности. Жанна умерла в собственной мягкой постели, а не на гильотине. Юристы могут выражать неудовольствие этой ситуацией, но я владел драгоценностями, которые мой кузен доверил мне, я и Жанна. Дома его были разрушены, его имения были розданы по кусочку в разные жадные руки, но драгоценности он отдал мне.

Сара сидела молча, обдумывая его слова, пытаясь найти несоответствия в его истории, пункт, по которому она могла бы его еще расспросить. Но оказалось, что такового нет. Она подумала, что он, вероятно, говорит правду. Она ясно видела, что Луи де Бурже свободно владеет всеми великосветскими манерами — она могла об этом судить в полной мере после нескольких лет, проведенных в Лондоне в качестве ученицы в модном ателье. Если он и был самозванцем и не являлся родственником маркиза, то поведение его этого ни разу не выдало. Какой человек, не имея соответствующего воспитания, может позволить себе быть таким грубым, показывать, как все ему наскучило, как это частенько делает он? Кто еще может носить такое платье и, кажется, его не замечать? Его тонкое смуглое лицо вполне вписалось бы в ряд тех, кто смотрел на парижскую толпу с эшафота.

— Что же до моей женитьбы, — продолжал он так же тихо, но отчетливо, даже на фоне громовых раскатов, — это еще один предмет для досужих толков. Я ничуть не хуже в этом отношении, чем многие мои предшественники: моя ошибка, возможно, просто более очевидна. Она была так хороша, что заставила меня пренебречь благоразумием, которое подсказывало мне, что мы друг другу не подходим. Она была так молода, что я полагал, что она приспособится к моим желаниям, но здесь я полностью заблуждался: она обладала волей и характером зрелой женщины. До своего появления в Лондоне она не имела ни малейшего представления ни о какой жизни, кроме той, к какой привыкла в своем огромном неуютном доме. Единственным предметом разговора была охота, а летом они впадали в спячку. Это был ее единственный мир, а у меня не хватило разума и чувства понять, что никакой другой ей и не нужен. После того как у нас родилась дочь, она отправилась навестить семью. И тут она написала мне, что не собирается возвращаться.

— И ты согласился принять это?

— Честно говоря, Сара, к тому времени она мне уже стала настолько безразлична, что я не сделал новых попыток расшевелить эту душу, лишенную воображения. Как только ее прекрасное лицо исчезло с моих глаз, я понял, что совсем не привязан к ней. Ее невозможно было завоевать никакими подарками, кроме лошадей, а жить с женщиной, которую интересуют только лошади, довольно утомительно. Думаю, ее семья считает несмываемым позором то, что она так публично расторгла наши узы. Но она отказалась вернуться ко мне, если только я не найду дома где-нибудь поблизости и не приноровлюсь к их охотничьему расписанию. Мне это предложение совсем не показалось заманчивым. И вот она продолжает жить со своими родителями, и мы изредка обмениваемся письмами — в основном касательно денег.

— А ребенок, твоя дочь? — подсказала Сара.

— Я о ней почти ничего не знаю. Ее мать совсем не обладает даром писать письма. Думаю, однако, что девочка обучится верховой езде раньше, чем сможет хоть что-то написать.

— Это грустно, — пробормотала Сара. — Такая пустая трата…

— Пустая… вот именно! Обе наши жизни истрачены впустую. Она была холодна как ледышка. Я бы с готовностью простил ей ее жадность и себялюбие, но не отсутствие тепла. Я не смог жить с женщиной, для которой муж был просто чем-то, что необходимо терпеть.

Сару охватила внезапная жалость к нему. Она никогда не могла себе представить, что сможет жалеть Луи, такого уверенного в себе и циничного; с этого момента ее чувства к нему изменились. Она увидела разочарование и горечь там, где до того замечала лишь изящные манеры и смиренную готовность отчаявшегося человека принять мир как он есть. Она знала, что через несколько секунд он станет прежним, но все же успела уловить нечто, скрытое за внешней легкостью.

Она вскочила и подошла к нему. Вспышка молнии озарила деревья на другом берегу реки, аккуратно возделанные акры Кинтайра и каждую черточку лица Луи, каждую деталь его внешности. Он ждал с какой-то отстраненной улыбкой на губах, пока она заговорит.