Искусство Я звезды не люблю. Люблю глухие домы И площади, червонные, как ночь. Не погребен. Не для меня колокола хрипели И языками колотили ночь. Я знаю, остров я среди кумачной бури Венеры, муз и вечного огня. Я крепок, не сломать меня мятежной буре, — Еще сады в моих глазах звенят. Но, человек, твое дороже тело Моей червонномраморной груди И глаз моих с каймою из лазури, И ног моих, где моря шум умолк. Я променял весь дивный гул природы… Я променял весь дивный гул природы На звук трехмерный, бережный, простой. Но помнит он далекие народы И треск травы и волн далекий бой. Люблю слова: предчувствую паденье, Забвенье смысла их средь торжищ городских. Так звуки У и О приемлют гул трамвая И завыванье проволок тугих. И ты, потомок мой, под стук сухой вокзала, Под веткой рельс, ты вспомнишь обо мне. В последний раз звук А напомнит шум дубравы, В последний раз звук Е напомнит треск травы. Июль 1922 Среди ночных блистательных блужданий… Человек Среди ночных блистательных блужданий, Под треск травы, под говор городской, Я потерял морей небесных пламень, Я потерял лирическую кровь. Когда заря свои подъемлет перья, Я у ворот безлиственно стою, Мой лучезарный лик в чужие плечи канул, В крови случайных женщин изошел. Хор Вновь повернет заря. В своей скалистой ночи Орфей раздумью предан и судьбе, И звуки ластятся, охватывают плечи И к лире тянутся, но не находят струн, Человек Не медномраморным, но жалким человеком Стою на мраморной просторной вышине. А ветр шумит, непойманные звуки Обратно падают на золотую ночь. Мой милый друг, сладка твоя постель и плечи. Что мне восторгов райские пути? Но помню я весь холод зимней ночи И храм большой над синей крутизной. Хор Обыкновенный час дарован человеку. Так отрекаемся, едва пропел петух, От мрамора, от золота, от хвои И входим в жизнь, откуда выход – смерть. Август 1922 Вы римскою державной колесницей… Вы римскою державной колесницей Несетесь вскачь. Над Вами день клубится, А под ногами зимняя заря. И страшно под зрачками римской знати Найти хлыстовский дух, московскую тоску Царицы корабля. Но помните Вы душный Геркуланум, Везувия гудение и взлет, И ночь, и пепел. Кружево кружений. Россия – Рим. Август 1922
Шумит Родос, не спит Александрия… Шумит Родос, не спит Александрия, И в черноте распущенных зрачков Встает звезда, и легкий запах море Горстями кинуло. И снова рыжий день. Поэт, ты должен быть изменчивым, как море, — Не заковать его в ущелья гулких скал. Мне вручены цветущий финский берег И римский воздух северной страны. Умолк. Играй, игрок, ведь все равно кладбище. Задул ночник, спокойно лег в постель. Мне никогда и ничего не снится. Зеленый стол и мертвые кресты. Ноябрь 1922 До белых барханов твоих… До белых барханов твоих От струй отдаленного моря Небывшей отчизны моей Летают чугунные звуки. Твои слюдяные глаза И тело из красного воска… В прозрачных руках – города. В ногах – Кавказские горы. У гулких гранитов Невы У домов своих одичалых В колоннах Балтийской страны Живет Петербургское племя. Стучит на рассвете трава Купцы кричат на рассвете. Раскосо славянской Руси Сбирается прежнее вече. И страшен у белых колонн Под небом осенним и синим Язык расписной как петух На древне-языческой хате. Я полюбил широкие каменья… Я полюбил широкие каменья, Тревогу трав на пастбищах крутых, То снится мне. Наверно день осенний, И дождь прольет на улицах благих. Давно я зряч, не ощущаю крыши, Прозрачен для меня словесный хоровод. Я слово выпущу, другое кину выше, Но все равно, они вернутся в круг. Но медленно волов благоуханье, Но пастухи о праздности поют, У гор двугорбых, смуглогруды люди, И солнце виноградарем стоит. Но ты вернись веселою подругой, — Так о словах мы бредили в ночи. Будь спутником, не богом человеку, Мой медленный раздвоенный язык. |
