Какое счастье, что это была суббота! Оливер был в своём лучшем платье и потому решил развлечься, позабыть приставания Олауса. Он остановился перед витриной башмачника и стал рассматривать дамские ботинки, громко высказывая своё мнение, как распутный человек, и заговаривая с прохожими. Но какой-то юноша бросил ему в лицо обидное прозвище и поднялся хохот. В этот момент с ним опять заговорил Иёрген, который подошёл к нему, и это охладило несколько ярость Оливера. В своём отчаянии он всё же громко воскликнул:

— Теперь я пойду в танцевальный зал!

Он купил душистую воду и облил себя ею, так что от него уже издали несло духами, затем купил разные сладости и мелкоистолченый тальк. Видимо он решил забыться во что бы то ни стало, вернуться к прошлому, к прежним любовным историям, похищениям девушек. Кто знает, быть может, он черпал своё мужество в своей полной безнадёжности? Жизнь его была так жалка, почти до смешного. Он был бледен и покрыт потом, но, вынув карманное зеркальце, стал прихорашиваться.

Когда он вошёл в залу, то все глаза обратились на него. Раздались возгласы: «А, Оливер! Ха-ха! «... Оливер сел на скамейку и заговорил с соседями.

Он рассказывал о том, как он отплясывал раньше в Гамбурге, в Нью-Йорке, с женщинами всех рас и цветов и имел с ними любовные связи. Он кружился в вальсе с малайками, китаянками, индианками и негритянками, а самую прелестную из всех индианку он даже расцеловал!

Бледный и потный, Оливер напрягал свои силы, чтобы казаться весёлым. Ему поддакивали, но при этом говорили, что теперь ему ни о чём подобном думать нельзя. И он отвечал, почему же нет? Такая пламенная натура, как у него, не может погаснуть, не может перестать чувствовать! Он угощал сладостями молодёжь, слушавшую его рассуждения о том, как надо танцевать. Он бы хотел показать им это и, вынув мешочек с тальком, предложил посыпать пол, чтобы ноги легче скользили.

Это было сделано и действительно танцевать стало легче. «Ты понимаешь своё дело», — сказали ему и снисходительно разговаривали с ним. Но это маленькое, внимание, оказанное ему, тотчас же заставило его возгордиться.

— Посмотрите на эту девушку! — сказал он. — Какая у неё грудь! Подите и скажите ей, что я хочу с нею поговорить!

Девушка пришла и он угостил её конфетками. За нею пришла другая и затем приходили многие. Он угощал их и болтал, весь бледный и потный, о том, до какой степени они привлекают и возбуждают его.

— Тебя! — сказали они, взвизгивая от хохота.

— Да, да, — уверял он. — Вы чрезвычайно привлекаете меня.

Что за беда, что он хромой! Он не хуже других. Видели бы они, как ухаживала за ним больничная сиделка в Италии! Она непременно хотела выйти за него замуж. Он просто не знал, куда деваться от её поцелуев и ласк...

Танцы продолжались. Оливер отстукивал такт ногой и костылем. Ему сказали, чтобы он был потише, и некоторые из молодых парней стали сердиться, потому что он отвлекал молодых девушек своей фривольной болтовней и своими угощениями. Но ничто не помогало. Он чувствовал себя в праздничном настроении, он был любимцем девушек, и если их спросят, то они, конечно, не станут отрицать этого!

Ах! Одна пара поскользнулась и упала. Раздались крики, визг. На неё повалилась другая. Произошла суматоха. Что это такое? Тальк! Откуда он взялся? В платьях, выпачканных в пыли и тальке, танцующие бросились к Оливеру и стали поносить его. Напрасно Оливер старался возразить им, что он сам много раз танцевал на полу, посыпанном тальком. Они не слушали его, требовали, чтобы он заплатил за испорченные платья, и ругали идиотом и свиньёй. Тут Оливер, с видом собственного достоинства, объявил им, кто он такой, что он в течение многих лет был заведующим складом консула Ионсен, и они должны стыдиться обращаться так с человеком, занимавшим такое положение...

Тут поднялись неистовые крики. Какие только прозвища не посыпались на него! Ему ставили на вид, что он из себя представляет, какой остаток человека! Он пустая оболочка колбасы, кладеный баран! И ещё выдумал обливать себя духами! Вон его! Вон!

Разумеется, это приключение стало известно в городе, и женщины у колодца с негодованием говорили о нём. Они не могли понять, отчего этот погибший человек не обратится лучше на путь благочестия, не ходит в церковь? Для чего же и существуют церкви! Но, как это ни странно, а Петра на этот раз оставила Оливера в покое, хотя она отпрянула назад, когда он вошёл в комнату: до такой степени от него несло духами. Однако, дело не дошло до ссоры, судьба пришла к нему на помощь. От филолога Франка пришло известие, что он назначен временным директором высшей школы в городе.

И никто, в эту минуту не назвал Оливера бездетным человеком. Правда, его дети были его собственным изобретением, выдумкой, но они были у него, и он был тесно связан с ними в детстве и когда они подрастали. Между собой и другими они называли его отцом. И теперь Франк, учёный и важный, возвращался в свой родной город. Петра и бабушка жалели, что он не сделался пастором, но Оливер с достоинством проговорил:

— Это сын!

В разных местах города и на верфи развевались флаги, это было сделано в честь Шельдрупа Ионсена и фрёкен Ольсен, ездивших венчаться в Христианию. Теперь ждали их возвращения и все жители высыпали на набережную. Почтовый пароход уже показался, когда ещё поднялся один флаг, на бриге консула Гейльберга, грузившем бочки с ворванью в углу набережной.

Из консулов отсутствовал только Давидсен, хитрый мелкий торговец, всегда державшийся поодаль от большого общества. Доктора тоже не было, но был тут молодой директор школы Франк. Он недавно женился на Констанце Генриксен, но жены его тут не было с ним, Франк держал себя с большим достоинством, сознавая свою филологическую учёность, возвышающую его над всем остальным городом. Он стоял несколько поодаль, возле целой горы бочек с ворванью, которые грузились. Конечно, он остерегался подходить к ним слишком близко, так как на нём был новый сюртук, в котором он венчался. Но он боялся сквозного ветра и потому прятался за бочками. Его отец стоял на другом конце пристани. Он не старался приблизиться к сыну. Он уже научился держать себя.

Оливер находился опять в хороших условиях. Он не занимал должности в складе, но он целый день находился в кузнице, у Абеля. «Мой сын — кузнечный мастер!» — говорит он. «Мой сын — директор школы!» — тоже говорит он. Его сыновья служат для него опорой, и он наслаждается тем уважением, которым они пользуются в городе. Ему живётся теперь хорошо и он доволен, что судьба оставляет его в покое. Само собою разумеется, что мальчики не могут осыпать на улице ругательствами отца своего директора. Понятно также, что Оливер больше не показывается в танцевальном зале и не вызывает там скандала. Он может бояться единственно только одного Олауса, да и тот, как будто, прекратил враждебные действия. Но среди всех этих скучных, обыкновенных людей, являющихся величинами маленького городка и разгуливающих в крахмальном бельё, Оливер всё же представлял нечто особенное. Он был жертвой роковых сил жизни. Да, он был изжёван ими и выплюнут на берег, но в нём всё же оставался неискоренимый жизненный инстинкт. На него не действовали призывы к благочестию, женщины у колодца не могли обратить его на этот путь. Конечно, жизнь, судьба и Бог — это в высшей степени сложные, возвышенные вопросы, но они разрешаются людьми, которые читают и пишут. Если Оливер станет задумываться об этом, то у него голова пойдёт кругом. Что он доволен своей судьбой теперь, это было видно по его лицу, по тому, как он стоит и ходит. И люди снова почувствовали к нему внезапное уважение. Он — отец директора школы, говорят они.

Почтовый пароход подошёл к пристани. Новобрачные стояли у борта, окружённые членами своей семьи. Перемены ни в ком не заметно. Фиа нарядная, в красном, держит в руках маленькую, белоснежную собачонку, с длинной, шелковистой, курчавой шерстью и голубым бантиком на шее. Она такая же неприступная и спокойная, как была, и вероятно у неё только одно желание: ещё долго иметь возможность заниматься своим искусством и иллюстрировать индейские сказки. Так как она хорошо воспитана и не вредит никому, то вероятно желание её будет исполнено.