Оливер ничего не добился и потеряв самообладание, начал кричать:

— Смирно! — резко приказал ему Шельдруп.

Тогда он бросил своё ценное докторское свидетельство на стол Шельдрупу. Тот взял его, прочёл и спросил: «Что это значит?».

— То, что я не отец детей! — сказал Оливер.

Шельдруп, смеясь, спросил:

— Да? Чёрт возьми! Что же мне за дело до этого?

Этот купец не в состоянии был понять, какая ужасная судьба постигла человека, стоявшего перед ним. Он продолжал смеяться. На него произвели лишь поверхностное впечатление позор и бесчестие, заключавшиеся в словах калеки. Оливер, как всегда, съёжился и весь бледный стал говорить то, что он не должен был говорить, называл своих пятерых детей, повторялся и говорил о карих глазах, красивых глазах...

— Убирайся! — сказал Шельдруп.

— Карие глаза...

— Ну, что же с ними?

Оливер потерял всякую сдержанность

— Да, смейтесь! — воскликнул он. — Кто имеет карие глаза здесь, в городе?

— Я! — прервал его Шельдруп и засмеялся ещё громче.

— Нет, не вы, вы это хорошо знаете. И что вы имеете, это не имеет значения, но что некоторые другие...

— Ну, слушай, — сказал Шельдруп. — Это не принесёт пользы доктору и на этот раз. Бери его бумагу и убирайся. Теперь я говорю это серьёзно.

Прошло немного дней и уже всем в городе стало известно, что Оливер потерял не только ногу: что он был искалечен совершенно особенным образом и имеет докторское свидетельство, доказывающее, что он не мог быть отцом своих детей. Что же оставалось от Оливера? Слух об этом достиг его собственных ушей и притом через посредство столяра Маттиса.

И этот позор прибавился ко всему другому! Как могла эта тайна, так долго сохраняемая, вдруг выступить наружу? Но разве какая-нибудь тайна может сохраняться долго? Она просачивается сквозь стены, камни мостовой толкуют об этом и всё безмолвствующее начинает говорить громко. Молодой купец вероятно, смеясь, рассказал это другим, как весёлую шутку.

Столяр Маттис очень огорчился, что он подозревал невинного человека, приписывая ему ребёнка Марен Сальт. От так искренно и так неловко оправдывался перед Оливером. Он высматривал его на улице и, увидев его, поклонился ему и протянул ему руку. Это была удивительная встреча. Маттис говорил очень осторожно и так запутанно, что Оливер сначала ничего не понял. Удивительный чудак, этот Маттис, смешной и чудесный человек! Он не помнил того, как недобросовестно поступал с ним Оливер, а только думал о том, чтобы извиниться перед ним за то, что подозревал его. Он не имел покоя с той минуты, как узнал про Оливера, что он такой...

— Какой же я?

— Да, такой изувеченный и так оперирован...

Оливер пристально посмотрел на него и наконец проговорил:

— А, так тебе это известно?

Ого, почему же ему могло быть это неизвестно? Весь город говорит об этом. Марен Сальт слышала об этом вчера у колодца и эта новость, украшенная разными подробностями и добавлениями распространилась дальше. Тут не было ничего печального, наоборот, все находили это смешным, бесконечно смешным. И к тому же Петра, которая сама себе сделала своих детей! Не все женщины сумели бы это, ха-ха!

Маттис, однако, не подчёркивал этого в своём разговоре с Оливером и просто сожалел беднягу, с которым жизнь обошлась так жестоко. Да, это очень печально! Но, может быть, всё это выдумано?

Оливер стоял перед Маттисом с опущенной головой. Он не знал, как ему поступить, сказать ли правду или отрицать? Наконец он решился и просто ответил:

— Нет, это всё правда.

Маттис вдруг почувствовал облегчение, услышав такой ответ, точно исчезло какое-то препятствие, стоявшее у него на дороге. Он сказал Оливеру:

— Да, да, бедняга, какой ты несчастный! А теперь я скажу тебе кое-что. Никто не знает своей судьбы. Подумай только, ребёнок у нас нашёл как-то спички и зажёг опилки в мастерской. Ведь он бы мог сам сгореть!

Он старался утешить Оливера, называл его: «Ах ты, бедняга!», старался развлечь его разговором и наконец сообщил ему, что Абель заказал ему кровать. Он хочет жениться. Удивительно, как быстро вырастает молодёжь! Не успеешь оглянуться, как они уже становятся самостоятельными.

— Я тоже хочу жениться, — вдруг сказал Маттис. — Это уже решено. Марен не хочет отдать мальчика, а я осёл эдакий немного привык к нему. А ведь ребёнок может поджечь опилки и тогда сгорит. Мы это всё знаем. Он всё время вертится около меня, а в воскресенье берёт меня за руку и требует, чтобы я шёл с ним гулять. Удивительный маленький парнишка! Не то чтобы я совсем не мог без него обойтись, но Марен не хочет отдать его.

— Ты, значит, берёшь Марен? — спросил Оливер. выслушав его длинные объяснения.

— А что ж мне делать? Да, я беру Марен.

Когда Маттис наконец сказал это, то как будто какая-то тяжесть свалилась у него с плеч, и женитьба на Марен уже не казалась ему таким ужасным, Самое худшее, что смущало Маттиса, теперь исчезло: кто бы ни был отец ребёнка, во всяком случае, это не был Оливер!

Калека пошёл домой. Разумеется, не нашлось ни одного человека на улице, который не постарался бы скрыться от него, не встречаться с ним. Ведь он был так ужасно изувечен, так обработан, что должен внушать отвращение людям! Неужели он может ждать, что кто-нибудь станет теперь охотно смотреть на него? Всё в нём производит отвратительное впечатление: его жирное тело, его прыжки, когда он идёт по улице. Даже как животное, как четвероногое, он не может считаться законченным созданием! Он не просто калека, но он выпотрошенный калека. А когда-то он был человеком...

Доктор стоял у окна и глазами следил за проходящим Оливером. Он представлял в глазах его проблему, своего рода загадку, и доктор судил о нём по своему. Этот хромой был человеком, но смерч подхватил его, молния ударила в него и он теперь уничтожен. Что не хватает его членам — это может видеть каждый. Он идёт, хромая, безногий, но только часть его тела идёт по улице, — и чего не хватает ему, чтобы быть цельным существом, это узнала прислуга доктора, у колодца. В один прекрасный день он был лишён общего всем людям жизненного содержания. Это было сделано сразу, разрезом ножа, и с этого дня он уже оказался вне человечества, потерял свою сущность и стал нереальным, представляя лишь пустую оболочку, ходячий обман. Несчастье превратило прежнего матроса в ничто. И он опустился вниз. Его гибель была мастерски выполнена. Но зачем пощадила его смерть? С какой целью? Он представляет лишь остаток человека, у него осталась одна нога, он может говорить... А некогда он был человеком!

Но ему всё же оставили столько, что у него хватило мужества и далее влачить свою жизнь. Он прибегал к искусственным приёмам для этого, он лгал, чтобы спасти видимость, выдавал себя мужчиной обманным образом и носил длинные штаны. Чтобы скрыть свой недостаток, он придумал бахвальство и рассказ про бочку с ворванью. Своё приключение он окружил известным достоинством и назвал это судьбой. Ему надо было спасать свою честь обманом, если он хотел не отличаться от других, и этот бедный безумец должен был сам убедить себя и поверить своей сказке. Быть может, в этом он находил утешение. Во всяком случае, ничего другого у него не было. Это была только хитрость, ни что другое, но во всяком случае она не была плохо выполнена.

И вот теперь всё вышло наружу и фокусник разоблачён. Прислуга доктора слышала у колодца удивительные вещи. Петру посетил месяц и она от этого получила своих детей. Ха-ха! Но Оливер был хозяином дома. Двадцать лет он стоял в складе и представлялся мужчиной. Каждый другой, подвергшийся такой операции, стал бы искать одиночества, стал бы искать Бога! Для чего же существуют наказания? А Оливер? О нет, он не сделал этого! Должно быть, это у него закоснелость души.

Докторша принесла от колодца эту сплетню и сообщила её мужу.

— Это забавно, — сказал он. — Неужели люди не могут понять, отчего у него существует недостаток смирения и покорности Господу? Разве Бог не был уничтожен в нём? Разве он мог объявить себя согласным с мероприятиями божественной власти?