— Консул! — подсказал Ионсен и расхохотался над замешательством аптекаря. — Да, я двойной консул, конечно. Но кто-нибудь другой, а не я, двойной консул Боливии.

— Ах, я ведь имел в виду Голландию! — воскликнул окончательно сконфуженный аптекарь. — Я очень несчастлив. Всё же, ваш орден приносит честь не только вам, но и всему городу, всем нам. Голландское правительство, конечно, тоже не будет долго мешкать и признает ваши заслуги.

— Как так? Нет, для этого нет никаких оснований... Не хотите ли закурить вашу сигару, прежде чем уйдёте? Ну, как хотите!

«Они наверное сконфужены, — подумал консул, когда они ушли. — Доктор ошибся в расчёте, затевая этот дурацкий визит».

Но сами посетители, быть может, думали иначе. Аптекарь смеялся, рассказывая доктору о своём выходе из консульства. Ох, уж эти руководители судов на всех морях мира! Ведь всем было известно, что консул Ионсен вовсе для этого не годился, и грузовой пароход «Фиа» находился больше в распоряжении его сына Шельдрупа.

Доктор, несмотря ни на что, был очень доволен.

— По-видимому он совсем не понял насмешки, — сказал он про консула. — Вероятно, он сидит в эту минуту и примеряет свой орден.

Но аптекарь полагал, что он всё же понял.

— Пустяки! Что он понимает! — воскликнул доктор. — Разве вы не упомянули о «гигантском труде»?

— Да, я сказал: гигантский труд.

— Называли Боливию и Цюрих? И он вас не выбросил за дверь?

— Просветление потом наступит. Он, в конце концов, поймёт.

— Ничего подобного. Эта была неудачная затея.

Доктор отправился к Ольсену. В последнее время он почти каждый день бывал там. Художник, зять Ольсена, приехал на лето, с женой и ребёнком, к родителям жены. Ребёнок был здоров, но молодая мать, как и все молодые матери, постоянно требовала врача. Доктор ничего не имел против этих частых визитов. Он прекрасно зарабатывал за них и начинал входить во вкус таких получек. У Ольсена была не такая изысканная обстановка, как у Ионсена, не было ничего размеренного, но зато во всём были заметны пышность и избыток, даже расточительность. В комнатах особенного беспорядка не было заметно, но всё слишком бросалось в глаза своим богатством, всё говорило о том, что тут не было и следа какой-либо скаредности, и всё невольно наводило на мысль о приобретённом, новоиспечённом богатстве.

И доктор благодушествовал, распивая у Ольсена дорогое вино и куря превосходные сигары. Во всяком случае в этом доме он встречал радушное гостеприимство и полную готовность признавать его авторитет. Он сидел в уютном уголке мягкого дивана, и всё не спускали с него глаз, когда он говорил. Что за беда, если это лишь новоиспечённое богатство? Деньги всегда остаются деньгами. Но доктор был не такой человек, чтобы ему можно было импонировать богатством, хотя в этой обстановке он и казался немного обтрёпанным. Его крахмальная манишка скрипела при его движениях, а манжеты он должен был придерживать мизинцем, чтобы они не спускались ему на руки.

— Нет, ребёнок совершенно здоров, — говорил он. — Он получит ещё парочку зубов чтобы быть похожим и в этом на свою прелестную мать.

Молодая женщина, краснея, ответила:

— Ну, значит всё хорошо. А мы уж так беспокоились о ней! И забавнее всего, что не я тревожилась главным образом.

— А кто же? — спросил консул Ольсен.

— Ты, папа. Ты уж должен сознаться в этом!

— Вовсе нет, — сказал Ольсен, оправдываясь. — Я вовсе не боялся, но я не видел причины, зачем заставлять ребёнка испытывать боль, когда можно ему помочь... Её, ведь, назвали в честь меня, доктор.

— Это объясняет многое, — заметил доктор.

В доме Ольсена доктор был другим человеком. Ему не надо было постоянно быть настороже и не надо было разбрасывать колкости. Здесь он пользовался необходимым уважением и без этого. Тут он был приветлив и снисходителен и чувствовал себя привольно. В сознании своего собственного превосходства, он не хотел ещё больше углублять пропасть, разделяющую его с этими людьми. Кроме того в доме Ольсена господствовало всегда хорошее настроение и это не производило жалкого впечатления. Доктор не был избалован в этом отношении в собственном доме. А здесь царили веселье и здоровье, но при этом, конечно, замечался и отпечаток какой-то детской важности.

Посещения в доме Ольсена бывали часто. Кроме зятя с семьёй приезжал туда и другой художник, сын маляра. Его приняли в семью, хотя он не породнился с нею, как его коллега, но ему всегда были рады и для него была устроена в мансардном помещении комната, убранная коврами и занавесками, спускающимися до самого пола.

И вот этому художнику взбрело на ум нарисовать портрет доктора.

— Зачем вам это надо? — спросил его доктор. — Я ведь не могу купить его у вас, а вряд ли найдётся кто-нибудь другой, кто его купит.

— Я хочу вас нарисовать ради вашего собственного лица. О вознаграждении тут не может быть и речи, — отвечал весело молодой художник.

Этот сын маляра был вовсе не плох. Он мог быть даже очень находчив порой, легко воспламенялся и всегда был влюблён. Лицо у него было славное, только руки были большие и неуклюжие. Доктор смотрел на них с неудовольствием.

— Ну, что ж, рисуйте! — сказал ему доктор притворяясь равнодушным.

— Благодарю вас. Но я хочу нарисовать вас в вашем рабочем кабинете, окружённого медицинскими препаратами и толстыми книгами, и погружённого в свою науку.

Доктор видимо встрепенулся. Вот это удивительный художник, какое он обнаруживает понимание и уважение к учёному и его деятельности! Доктор был явно тронут таким отношением и даже чуть-чуть покраснел. Он выпил свой стакан, чтобы скрыть своё смущение.

Да, у Ольсена было в самом деле хорошо! Доктор совсем не ожидал этого вначале. Он хотел облагородить своим присутствием этот дом, как другие дома: Генриксена на верфи, Гейльберга, мелочную лавку Давидсена и Ионсена. Теперь же он хотел только благодушествовать в доме Ольсена, пока было можно. Но была у него и другая цель. Ему хотелось подставить ножку Ионсену, создать для него соперника в лице Ольсена и разделить город на два лагеря. Но все его планы разбились о добродушие и пассивность семьи Ольсена и её неспособность к интригам. Они понимали толк в хорошей еде, в деньгах и в дорогой мебели, приличествующей дому крупного купца. Но у них не было культуры, не было иллюстрированных журналов и тарелок, разрисованных которой-нибудь из дочерей. Семья Ольсен не стремилась ввысь, она была прикреплена к земле.

— Ионсен получил орден, — сказал доктор Ольсену. — Теперь ваш черёд.

Ольсен печально покачал головой и ответил:

— На это нет никаких шансов.

— Ничего тут нет недостижимого. Надо только немного потрудиться для этого, — заметил доктор.

Ольсен ещё раз покачал головой.

— Я ведь консульский агент такой страны, где орденов не существует, — сказал он.

— Так. Но во всяком случае вы могли бы иметь загородный дом, не так ли?

— Загородный дом? Конечно.

— Не правда ли? Почему только Ионсен один должен иметь загородный дом? Ведь вы же богаче его!

Ольсен засмеялся.

— Ну, не преувеличивайте! — сказал он.

— Итак, у вас будет загородный дом. И вы будете ездить туда на паре лошадей.

— На паре лошадей? О нет!

— Ведь вы же можете позволить себе это?

— Да, конечно, — отвечает Ольсен, и ударяя себя в грудь, восклицает: — На паре лошадей? Нет, извините меня! Я не могу ехать даже на одной лошади!

— Возьмите кучера. Ведь вы же понимаете это. Нарядите его в кафтан с блестящими пуговицами и в шапку с золотым околышем.

— Нет, нет! Кучер сам будет смеяться во всё горло, — заявил Ольсен. — А я не могу сидеть сзади двух лошадей.

— Ну, так в первый раз поеду я, вместе с госпожой Ольсен, — предложил доктор. — Вы согласны, не правда ли?

— Я? О нет! — воскликнула она. — Храни меня Бог! Пусть едет ваша жена. Она это может...

Так ничего и не вышло из этой затеи.