— Ну, я курил и похуже этого!

Бросив сходни на пароход при помощи своей одной руки и половинки другой, он скомандовал:

— Берите же и укрепите канатом!

Вот каков был Олаус! Судьба тоже преследовала его. Он лишился руки и его лицо было испещрено синими пятнами, но разве он стал толстым и смирным от этого? Нет, чёрт возьми! Он не разжирел, как животное, не стал неподвижным, как мертвец. Лицо его не стало бледным, как у знатных людей, он остался пьяницей и бахвалом. Он тратил свои сбережения. Но к чему же иметь сбережения, если не тратить их?

Оливер взошёл на пароход. Нет, этого ему не следовало делать! Его не встретили с восторгом, как он думал. Матросы только пожали его протянутую руку и произнесли при этом лишь самые необходимые слова. Все были заняты свиданием со своими близкими. Неужели Оливер должен был с удивлением смотреть на людей, вернувшихся из Китая? Он сам так много путешествовал, побывал и там! Для него уже ничего не было нового. Нет, Оливеру не следовало приходить на пароход! Притом же он позабыл английские слова и уже не мог так хорошо, как прежде, разговаривать на матросском языке.

Помещение экипажа на пароходе осталось таким, как было — тёмный, дурно пахнущий трюм, хотя там и было всё вымыто, как по воскресным дням. Оливер уселся за хорошо знакомый ему стол и болтал без умолку, но всё больше про себя. Сначала его слушали, но матросам лучше хотелось узнать что-нибудь про своих и про важных лиц города. Поэтому они опять вышли на палубу и стали высматривать своих близких.

— Ну вот, вы видите, что я стал калекой, — сказал им Оливер.

— Да, ведь тебе совершенно отшибло пах и нижнюю часть брюха!

— Как? Мне? Я женатый человек и имею много детей. Бочка с ворванью не может же разбить человеку пах!

— Что за бочка? — спросил его Каспар. Оливер смутился.

— Разве ты не свалился на палубу и тебе не попала между ног поперечная балка?

— Нет, — отвечал Оливер.

В течение такого долгого времени он постоянно рассказывал о бочке с ворванью, что, может быть, и сам поверил этому. Чего он хотел достигнуть этой ложью? Не хотел ли он скрыть что-нибудь? Однако он скоро овладел собой и продолжал болтать. Капитана он совсем не увидал, а матросы вели себя очень сдержанно с ним. Они наверное знали из писем, получаемых из дому, как он жил. Он дурно вёл себя и много сплетен распространялось о нём и его семье в городе. Бедняга Оливер! Даже когда он вытащил из кармана газету и показал статью, восхваляющую его подвиг, то и это не произвело на матросов особенного впечатления. К тому же теперь явились на пароход их родные.

Глаза Оливера сверкнули. Правда, он разжирел и его умственные способности ослабели, но порою у него замечалась грубая хитрость, вырывающаяся наружу при случае. И теперь он обратился к своему прежнему приятелю и сверстнику Каспару:

— Разве твоя жена не придёт сюда, Каспар? — спросил он.

— Конечно, придёт, — отвечал Каспар.

— Так значит она опять вернулась домой?

— Домой? А где же она была?

— Этого я не знаю. Она была в отсутствии целый год. Говорили, что она за границей.

— Что ты такое рассказываешь? — спросил встревоженный его словами Каспар.

— Я? Ах, да разве не безразлично, что говорит такой бедняк, как я! Но и тебе, и другим должно быть всё равно, чем я был изувечен, балкой или бочкой с ворванью.

— Да, конечно, всё равно, — согласился Каспар. — А что же она делала за границей? — опять спросил он про жену.

— Говорят, она служила горничной на корабле.

— Нет, этого не может быть. Я каждый год получал от неё письма отсюда.

— О, да! — сказал Оливер.

По дороге домой он встретил жену Каспара. Она была в праздничной одежде, имела невинный вид и шла на пароход за своим мужем. Проходя мимо, Оливер сказал ей, что муж её ждёт, но она ничего ему не ответила, не желая останавливаться, может быть, потому что была слишком невинна, или слишком нарядно одета. Она торопливо прошла мимо.

Оливер вернулся домой, к своей семье. Посещение парохода было несомненно ошибкой с его стороны. В добрый час! Он не часто будет ходить туда. Что же касается Каспара и его жены, то с этой стороны ему нечего было опасаться. Ведь весь город знал это. К тому же калеку должно было защищать его собственное несчастье, даже если он и в самом деле вызвал разлад между супругами.

Он уселся к столу и начал ругать весь экипаж парохода.

Это сброд какой-то! Он должен был бы всех их отколотить хорошенько, когда у него ещё были силы.

Петра ничего не отвечала. Она даже не смотрела в его сторону. Он так надоел ей и своей болтовнёй, и своей собственной особой. О, как хорошо она знала его, изучила вдоль и поперёк! Это кусок сала, только одетый, как настоящий мужчина, в платье с пуговицами, в шляпе, косо сидящей на его верхнем конце. Он сидит на стуле и сопит, его деревянная нога высовывается и заграждает маленькую комнату. Как знакомы ей и все его речи, его ложь, его бахвальство, его голос, который всё более и более становится похожим на женский, его бесцветные водянистые голубые глаза и вечно мокрый рот. С каждым годом он всё более и более разрушался и только аппетит у него остаётся прежним. Но не всегда бывало достаточно пищи в доме...

Между тем, жизнь в городе протекала обычным порядком, хотя и заметен был во всём большой подъём. После того, как учительница танцев уехала из города, кончив своё дело, каждую субботу, вечером, устраивались танцы в зале ратуши. Развитие городской жизни ясно отразилось и на костюмах, и на образе жизни жителей. Только у Оливера и Петры не только не замечалось улучшения, но всё приходило в упадок с каждым днём. Сумасшедший муж хотел даже распродать её безделушки, стоявшие на комоде: белого ангелочка и копилку в виде свиньи, привезённые им в подарок ей из-за границы. А затем, в один прекрасный день, он отправился в город и продал дом, в котором они жили. Это был совсем уже бессовестный поступок.

Оливер не раз уже покушался продать дом. Адвокат Фредериксен, которому этот дом принадлежал по закладной, не будет же преследовать калеку! Но адвокат Фредериксен полагал, что он уже достаточно помог Оливеру, напечатав в газете заметку, восхваляющую его морской подвиг и прославившую его. Отчего же Оливер не совершал больше подвигов? Но продать дом, дом, принадлежащий другому!

И на Оливера была подана жалоба в суд.

Да, этого Оливера Андерсена давно уже следовало вышвырнуть из дома, но город покровительствовал калеке. Теперь Оливер сам, своим преступлением, лишал себя этого покровительства.

Он поплёлся к адвокату и стал просить пощады. Сделка о продаже будет уничтожена и, следовательно, всё останется по-прежнему. Но никакие мольбы Оливера не помогли — адвокат хотел воспользоваться случаем и очистить дом. Ничего не помогало, пока Петра не пошла сама к Фредериксену и не попросила его хорошенько. Но и ей не удалось получить от него согласие с первого же раза.

Что же было удивительного, если Петра украдкой уходила из дома вечером и садилась на лестнице танцевального зала, чтобы часок помечтать наедине? Её муж ведь не умер от стыда и лишений. Наоборот, он продолжал бахвалиться по-прежнему, ругал адвоката, этого живодёра, который обращался не по-человечески с калекой. Однако, не всё ли равно, если даже он обманулся в своих расчётах получить деньги за дом? Он ведь не стал от этого беднее, чем был. Сидя дома и разговаривая со своей семьёй, он не находил безвыходным своё положение. Он больше уже не думал о месте на маяке, но кто же мешает ему приобрести тележку и разъезжать с нею по деревням или поехать в большой город и там играть на шарманке?

— Да, — сказала Петра. — Ты бы сделал это!

— Так, так! — отвечал он. — А чем же ты и твоя семья будете жить?

Да, чем же они будут жить, в самом деле! Может быть, впрочем, он в состоянии будет заработать столько, что пришлёт кое-что домой? Но Петра в этом сомневалась. Сомневалась Петра, и даже прямо высказала это, говоря, что Оливер сожрёт свой заработок.