Вода шла по улицам вровень с заборами и заходила во дворы. Тому, кто рискнул бы теперь пуститься по затопленной станице в путь, впору было бы садиться за весла или бросаться вплавь.

Так почти и пришлось теперь человеку, которому зачем-то неотложно понадобилось спешить по центральной улице под проливным дождем. Шел он по пояс в суглинисто-желтом бурном потоке, а на низких местах, где улица спускалась с бугра в балку, ему приходилось разгребать воду руками. Ливень уже не хлестал, а порол ему прямо в лицо. Вспышками освещало непокрытую кругло остриженную голову.

Свернув из ерика, бушевавшего по центральной улице, в проулок к дому Махровой, он перешагнул через невысокий плетень и поскребся пальцами в окно. Подождал, прижимаясь к стене дома, чтобы вода с крыши не падала на него, и во второй раз уже постучал косточками пальцев в окно сильнее. Если бы не гроза, ночью далеко бы разнесся по станице этот стук. В окне забелело лицо, сквозь стекло, глянули во двор большие, округленные испугом глаза. Новая вспышка помогла им увидеть того, кто стучал в этот поздний час, они еще больше расширились и исчезли. Загремела дверь, открываясь и впуская с улицы в дом мокрого до последней нитки и насквозь про-, дрогшего под ветром и дождем человека.

Несмотря на то что хозяйка, открывая ему дверь, уже знала, кого впускает, она спросила в сенях:

– Это ты?

– Я, – ответил он таким голосом, будто кто-то сдавил пальцами ему горло.

И только после этого она припала к нему, мокрому и холодному, в чем была – в ночной рубашке, под которой содрогалось ее горячее тело. Он прикоснулся было ладонями к ее вздрагивающим плечам и тут же отдернул их.

– Кто-нибудь в доме еще есть?

– Я одна. Мой квартирант сказал, что не скоро вернется.

– Какой квартирант?

– Тут один уполномоченный. За переселение нас агитирует. Да ты не дрожи. Когда ты первый раз постучал, я подумала, что это дождь перешел в град. Ты давно стучишь?

– Нет. – Ему, видимо, обязательно нужно было до конца выяснить еще кое-что: – А бабушка Уля?

Она не сразу ответила:

– Ее я похоронила уже скоро год. Я тебя не стала расстраивать в письме.

На этот раз он, видимо, уже не смог справиться со своими чувствами и, обнимая ее, сжал широкими жесткими ладонями плечи. Но она тут же выскользнула из его рук.

– Ой, да что же это я держу тебя в сенцах. Смотри, сколько с тебя уже натекло. – Она зябко переступила босыми ногами в луже воды. – Пойдем скорей в дом. Сейчас я мигом печку затоплю, у меня нарублены дрова.

В доме было тепло, но она, усадив его на стул, тут же, не откладывая, принялась разводить в печке огонь. Как была в ночной рубашке, так и опустилась на корточках перед печкой, подкладывая в нее дрова и разжигая их. Под полотном рубахи обозначились ее спина и бедра. Пламя, вспыхнувшее в печке, пронизало ее всю с такой отчетливостью, что он на секунду прикрыл глаза и отвел их в сторону. Вдруг она испуганно обернулась к нему. Но совсем не оттого, что он мог увидеть ее такой. Разгибаясь и вглядываясь в его лицо, спросила:

– Но как же ты? – и, увидев, что он, не отвечая, продолжает смотреть в сторону, утвердительно сказала, отказываясь поверить своей тревожной догадке: – Тебя, конечно, отпустили, да?

Он покачал головой:

– Нет.

Она отшатнулась.

– Значит, ты?…

– Погоди, – и, положив свои большие руки ей на плечи, он торопливо заговорил, оглядываясь на окно: – Ты сейчас не спрашивай меня. Мне так нужно было повидаться с тобой, и потом я обратно вернусь, никто не успеет и хватиться. Понимаешь? А там скажу, что залез в трубу и проспал. Я найду, что сказать. Ты только не бойся, мне за это ничего не будет. Но я тебя обязательно должен был повидать. – И он все гладил своими жесткими ладонями ее вздрагивающие плечи.

Гроза над станицей кипела и громыхала.

– Папа, когда же ты свозишь меня на Саркел или в ваш новый парк на правом берегу? У тебя хоть в воскресенье могут оказаться свободными для своей дочери час или два? – спросила у Автономова за обедом Оля.

– Приказывай. Сегодня я в твоих руках. Она испытующе взглянула на него.

– А если бы я и в самом деле захотела сейчас на Саркел?

– Туда мы сегодня уже не успеем. А в парк – пожалуйста.

– Нет, я хочу на Саркел. Он же скроется под водой.

– До этого еще далеко. Ты еще не знаешь, какой у нас новый парк. Отчасти он слился из смежных казачьих садов, но прибавилась к этому и аллея голубых елей. Я еще три года назад за ними в Нальчик целый автопоезд посылал.

…Парк и в самом деле был хорош тем, что он еще не потерял облика садов, но уже и окутался голубым блеском. Топор не тронул и тополей, разбросанных по границам бывших садов между яблонь, груш и жердел. Вокруг них жались кусты черной смородины, крыжовника, шиповника. Днем здесь пахло разогретыми солнцем яблоками, а к вечеру их уже начинал побеждать запах молодых елей.

Но молодежь, которая к вечеру сходилась посредине парка на новую залитую асфальтом танцплощадку, больше не все эти запахи сюда влекли, а звуки баяна, аккордеона или же радиолы.

Автономов с Ольгой, приехав в парк, сперва посидели на скамейке в тени, провожая гуляющих по аллеям парней и девчат взглядами, но потом поднялись и тоже стали гулять. Теперь уже их стали провожать взглядами. Многие, не зная, что к Автономову приехала дочь, удивлялись тому, что гуляет он с такой еще совсем молодой девушкой, но тут же и оправдывали его, любуясь им. Особенно девчата со стройки. Не по своим сорока пяти годам был он, по их мнению, как мужчина, еще совсем хорош. Немудрено, если такого полюбит и молоденькая. А когда Автономов с Ольгой подошли к асфальтовому пятачку в центре парка, где вокруг восседающего на стуле аккордеониста вращалась карусель танцующих, и тоже включились в эту карусель, ропот восхищения пробежал по толпе зрителей, обступивших танцплощадку. Неизвестно, когда и где научился Автономов так танцевать не только вальс или фокстрот, но и танго. Даже те из зрителей, которые были убеждены, что все эти западные фоксы и танго не что иное, как буржуазный разврат, заколебались. Никакой развинченности, а даже как-то по-русски. Девчата со стройки ревнивыми взглядами пожирали партнершу Автономова, а Люба Изотова была готова разорвать ее в клочья и успокоилась только тогда, когда кто-то вспомнил, что это же его дочка, которую Автономов сам ездил в Ростов встречать на машине. После этого восхищение стало всеобщим. Вместе со всеми теперь и Люба Изотова любовалась этой парой. Правда, она, наверно, умерла бы от блаженства, если бы Автономов когда-нибудь вот так же, с полупоклоном, проводил ее на место после очередного тура танго. Все перешептывались, что у Автономова дочка такая красавица, и обсуждали, какие у нее волосы, какая фигура, а ножки так прямо выточенные. Да и странно, если бы у такого отца она была иной. К тому же уже передавалось по кругу как достоверное – она в Москве учится в консерватории, а выросла ведь без матери. Вот что значит такой отец. И Автономов, пока девушки наблюдали, как он водил свою даму по кругу, обрастал в их глазах суммой все новых и новых достоинств. Вот это верность – не женился, а посвятил себя дочери, хотя стоило ему только мигнуть, и любая, закрыв глаза, пошла бы за него. Значит, это враки, что в наше время уже не бывает вечной любви, а все только от дверей и до дверей загса.

Вдруг после третьего тура, протанцевав вальс, Автономов подвел Олю к Вадиму Звереву, который только что свою даму, Люсю Солодову, уступил другому партнеру.

– 'Ты, Зверев, не возражаешь, если я доверю тебе свою дочку?

Вадим встряхнул чубом и, склоняясь перед Ольгой, приложил к груди руку.

– Прошу.

– Вот тебе, Оля, второй и окончательный кавалер, он тебя и до самого дома доставит, а мне еще нужно заехать в управление. Учти, я тебе не какого-нибудь стилягу нашел, – и, снова обращаясь к Вадиму Звереву, строго напомнил: – Смотри, чтоб до самого дома, иначе…