Она достала из ящика столика зеркальце и провела по щекам напудренным пушком, а по губам карандашиком помады.

Звонок телефона на ее столике, слева от машинки, не дал ей завершить все эти приготовления должным образом. С раздражением она сняла трубку. Не успеет начальник политотдела появиться в кабинете, как его тут же начинают обстреливать звонками. А до этого все как воды в рот набрали. Она узнала голос Федора Сорокина.

– Хозяина, – небрежно бросил он в трубку.

– Нет его, – ответила Люся.

– За нечестность взгреем на комитете, – отпарировал Федор. – Во-первых, мне с плотины виден его «газик». А во-вторых, если у меня не повылазили очи, он только что и сам вышел из «газика».

Пришлось Люсе молча переключить рычажок телефона. Но, переключив, она некоторое время продолжала держать трубку у своего уха, убеждаясь, что они соединились, да так и забыла положить ее на рычажок, заинтригованная их разговором.

– Василий Гаврилович, с приездом, – сказал Федор.

– День добрый, – по обыкновению ответил Греков.

– А я вижу, ваш плащ промелькнул…

– У тебя что-нибудь срочное ко мне, – прервал его Греков.

– Да. Сейчас я сяду на попутный самосвал и через десять минут буду у вас.

– Нет, придется отложить наш разговор.

Люся услышала, как Федор испуганно взмолился:

– Его, Василий Гаврилович, никак нельзя откладывать.

– Я, Федор, всего на полчаса сюда заехал. Ты представляешь, сколько у меня за это время скопилось всего.

Люся едва узнавала голос Федора, всегда по-автономовски уверенный.

– Представляю.

– Ну тогда давай по телефону.

– По телефону об этом нельзя.

В щель неплотно закрытой двери в кабинет Люся увидела, как Греков начал быстро перелистывать на столе свободной рукой перекидной календарь. Сердился.

– Все телефонистки у нас твои же комсомолки, а Люся вообще не имеет обыкновения подслушивать, – непреклонно сказал Греков.

Люся осторожно положила трубку на рычажок телефона и покраснела так, как, должно быть, умела краснеть на всей стройке только она. С трудом различая клавиши пишущей машинки, она стала опять

отстукивать протокол заседания парткома. Теперь до нее лишь иногда доносилось из кабинета сквозь треск машинки то, что говорил Греков по телефону, а тс, что говорил ему Федор, она уже не могла слышать, хотя, по совести сказать, и многое отдала бы за то, чтобы узнать продолжение разговора. Она была уверена, что догадывается, о чем речь. Однако можно служить только одному из двух богов: богу честности или богу любопытства. Еще немного Люся побарабанила пальцами по клавишам машинки и, опять заливаясь краской, потянулась к трубке телефона, услышав, как Федор угрожающе предупредил:

– Но в таком случае мне придется прочесть вам по телефону одно письмо.

Услышала Люся и то, как явно испугался Греков:

– Если только не очень длинное.

Федор торжествующе засмеялся:

– Самое короткое на свете.

– Тогда читай, – вяло согласился Греков.

В щель неплотно закрытой в кабинет двери Люся видела, как нижняя губа у Грекова все больше брезгливо отвисала.

– «Не пора ли комитету ВЛКСМ, – читал Федор Сорокин, – поинтересоваться, откуда у Тамары Черновой ребенок. Не к лицу члену комитета комсомола великой стройки коммунизма разбивать чужую семью».

Голос Федора умолк в трубке.

– Все? – кратко спросил Греков.

– Все, – ответил Федор.

– Подпись?

Федор молчал.

– Без подписи. Анонимка.

– И притом грязная.

– Нет, Василий Гаврилович, – возразил Федор, – в конверте на розовой подкладке. – Спокойствие окончательно покинуло Федора, он прорвался: – Пора кончать с этой кодлой! – дребезжащим голосом прокричал он в трубку.

– С какой кодлой? – с неподдельным изумлением спросил Греков.

– Как будто вам неизвестно, – недоверчиво сказал Федор.

– Ты уверен, что это оттуда?

– Собственноручно соблаговолили сочинить. Голос Грекова стал совсем низким.

– На это, Федор, нужны доказательства.

И тут Федор с ошеломляющей быстротой стал забрасывать его вопросами:

– Вы Полю Терновую знаете?

– Еще бы мне членов твоего комитета не знать. К тому же я всегда покупаю у нее в ларьке календари и конверты.

– Вот как? – иронически осведомился Федор. – Надеюсь, не на розовой подкладке.

– Ты же понимаешь, Федор, что и это не доказательство.

– Но эта, – Люся вдруг отдернула от уха телефонную трубку, услышав, как Федор сочно сказал, – сука и покупает их у Поли.

– Этого тоже еще мало.

– А Валя Антонова вам известна?

– Та, что в гидромеханизации?

– Нет, что на почте. Она как комсомолка, конечно, чужих писем не читает, но этот почерк ей известен. У мадам обширная переписка.

Голос Грекова прозвучал в трубке телефона совсем глухо:

– Ну хорошо, а какой ей, по-твоему, расчет?

– Гамзин ей первый друг, а он теперь ради Тамары уже готов и семью бросить. Если Тамару заляпать, она, может быть, и согласится.

Люся прилипла к трубке. Она уже не имела права пропустить ни слова. Еще никогда не слышала она у Грекова такого мрачного голоса.

– Ты прав, пора кончать с этой… – Люся Солодова еще ни разу не слышала, чтобы Греков когда-нибудь произнес по телефону такое слово: – кодлой.

Но Федору Сорокину, оказывается, только и нужно было его услышать. Голос у него сразу повеселел.

– Все остальное, Василий Гаврилович, беру на себя.

– Только не зарываться, – строго предупредил его Греков.

– Не беспокойтесь. – И Федор повесил трубку.

Но Люся Солодова еще некоторое время прижимала трубку к уху, пока не услышала в ней второй щелчок. После этого она, заливаясь краской, бросила трубку на рычажок и, закрывая лицо ладонями, склонилась над пишущей машинкой.

Когда Греков вошел в приемную Автономова, первое, что он услышал от его порученца, было:

– Он, Василий Гаврилович, уже пятый день болеет.

– Значит, и мне в станицу он из дому звонил?

– Из дому.

Встречаясь со взглядем порученца, Греков захотел удостовериться:

– Грипп?

– Грипп, – не сморгнув ответил порученец. И по тому, с какой невинностью встретился он со взглядом Грекова своими голубыми глазами, уже можно было не сомневаться, что это за грипп. С Автономовым это обычно случалось после того, как он до отказа закручивал пружину на стройке, не щадя ни других, ни себя, успевая в любой час дня и ночи и на карты намыва, и в зону, и на эстакаду, и к полуночному звонку министра из Москвы. И потом вдруг раз в месяц или в два месяца наглухо запираясь у себя дома дня на три или на четыре. Вышколенный порученец знал, как и кому надо было в такие моменты отвечать, а когда и подключить телефон на дом к Автономову, потому что бывали и такие случаи, когда за него никто не должен был отвечать. И в такие минуты, переключив телефон, порученец каждый раз с удивлением убеждался, что Автономов отвечает, информирует, соглашается или же с кем-нибудь спорит своим совсем свежим и звучным, лишь слегка хрипловатым голосом. Несмотря ни на что, будь хоть в самом разгаре его болезнь, он умел на мгновение опять так закрутить в себе какую-то пружину, что она ничем, ни малейшим дребезжанием или. каким-нибудь другим фальшивым звуком не позволяла выдать его. Он оставался все тем же Автономовым, каким его всегда знали на других концах всех проводов, вплоть до ве-че, – вечно бодрствующим, решительным и безусловно знающим, где и когда какой шпунт, костыль или даже гвоздь забивается в данную минуту на стройке, до какой отметки дошла вода, напирающая на плотину из степи, и до какой доползла по песчаному откосу бетонная шуба, защищающая плотину от нее. Порученец не мог при этом заставить себя отключиться от провода, потрясенный и завороженный тем, как рокочет этот сплавленный из меди и серебра колокол, ни разу не сбившись, не обронив неверную ноту. Порученец был уверен, что во всей стране, исключая, может быть, одного-единственного человека, которого порученец не посмел бы даже мысленно сравнить с кем-нибудь другим, – только одному еще Автономову и дано было всегда оставаться на такой вышке.