– К Федору Ивановичу?

– Мне, Таня, некогда. Зови маму.

– Если только ты пообещаешь мне привезти эту монету, – медленно сказала Таня,

Он удивился:

– Какую монету?

– Ты уже забыл? – Ее дыхание в трубке совсем участилось. – На этот раз я заставлю тебя ее привезти.

Теперь он вспомнил. Как-то дома за ужином он рассказывал, что земснаряд вымыл из-под яра горшок с древними монетами, и тогда же неосмотрительно пообещал одну из них привести Тане.

– Обязательно, Таня, привезу,

– Не забудешь?

– Но только на время.

– Я только поиграюсь и отдам.

Трубка верещала так громко, что Усман, слушая, улыбался.

– Теперь, Таня, давай маму.

Оказалось, и на этом ее претензии к нему не окончились.

– Ты не так меня попросил,

– А как надо попросить?

– Ты должен сказать: пожалуйста.

Он покорно повторил:

– Пожалуйста, позови маму.

Вот только тогда услыхал он, как она спрыгнула со стула на пол. Ее голосок заверещал уже вдали от трубки:

– Мамочка, тебя папа к телефону.

В ответ послышались те шаги, которые он узнавал и по телефону.

– Я слушаю тебя, Вася.

Он спросил у жены, не сможет ли она, если его задержит что-нибудь неотложное, встретить Алешу.

– Конечно, смогу… Но ты постарайся не задержаться.

И опять повторилось то же, что испытал он, разговаривая с Таней: он представил себе глаза жены. Они были такие же, как у Тани, серые, но иногда и совсем зеленые. Когда Греков спрашивал у жены, что с ними происходит, она, смеясь, отвечала, что это зависит от цвета платья.

Он вышел из будки и пошел по влажной карте намыва на правый берег. Ему нравился этот путь плотиной, местами уже намытой, местами еще только угадываемой по тем эстакадам, которые сооружались для пульповодов. Вечер уже стекал со склонов восточных холмов в пойму Дона, окутывая сизой мглой рассыпанные по зелени займища белые острова станиц и темные острова уже поредевших вербных лесов и левад. Оттуда докатывался гул: саперы выковыривали аммоналом из земли пни деревьев, вырубаемых перед затоплением поймы. Дон изгибался посредине займища, блистая чешуей. Над ним нависал крутой правый берег. Когда-то, уже очень давно, по всей его бугристой цепи стояли сторожевые посты против хазар, половцев, ногайцев. Не одна голова в феске, в чалме, в железном шлеме скатилась с этих суглинистых яров в Дон. Но и теперь, как и тогда, несется по низменной степи, закусив удила, ветер. Так же гикает и бубенчато рассыпается над руинами того самого Саркела, где археологи снимают лемехами бульдозеров и сдувают кисточками древний прах с надгробных плит, спеша прочесть письмена предков, пока еще не скрылась навсегда под водой эта донская Атлантида.

Он не видел начальника правобережного района Цымлова еще с тех мартовских дней, когда ледоходом угрожало снести железнодорожный мост через Дон, по которому из центра страны шел на стройку основной поток грузов. Поля льда надвигались с верховьев на временные деревянные быки. Цымлов, протянув на мост связь, трое суток командовал оттуда обороной. Вольнонаемные и ЗК баграми отпихивали льдины от быков, а саперы, спускаясь на лед, ставили динамитные шашки. Гремучие взрывы вместе с лаем минометов, из которых солдаты артдивизиона разбивали лед, напомнили местным жителям о войне.

– Слух подтвердился, – привставая за своим столом, в конторе района, без всякого предисловия заговорил Цымлов.

Поднимая брови, Греков тщетно пытался призвать на помощь память.

– Какой слух?

Цымлов не без торжественности поклонился.

– С последним этапом соизволили благополучно прибыть…

Со стороны могло бы показаться, что Цымлов тяжеловесно шутит, но Греков уже вспомнил.

– Нельзя сказать, чтобы вовремя.

– Просочился сквозь все фильтры.

Сидя в кожаном кресле, Греков через стол всматривался в притененнее зеленым абажуром лампы лицо Цымлова.

– Вы уже нащупали его?

– Нет. Но влияние уже чувствуем.

– Например?

– Например, на того же Молчанова.

– Не может быть!

– Мне самому не хотелось верить! Сами знаете, какой был орешек. И вот, когда уже появилась надежда…

– А если его перевести в район к Гамзину?

– Вряд ли, Василий Гаврилович, это теперь поможет.

– Почему?

– Потому, что все эти воры в авторитете спохватились, что их влияние падает, и приняли свои меры. Они оставались сравнительно спокойными, когда не было этой системы зачетов, а» когда увидели, к чему это ведет, ударили в набат. Боятся растерять свои кадры. Шутка ли, за день сбрасывается два или даже три дня срока. Но, откровенно говоря, Василий Гаврилович, не совсем нравится и мне эта система, по которой и вор в законе, и кто случайно ошибся оказались в равном… – Вдруг умолкая, Цымлов оглянулся.

Открылась дверь, в мокром клеенчатом дождевике вошел его заместитель, Козырев.

– А я сидел у себя дома, штудировал «Краткий курс», вижу, ваша машина пробежала, – сказал он, пожимая руку Грекову широкой твердой ладонью и улыбаясь белозубой улыбкой.

– Льет? – присматриваясь к его дождевику, спросил Цымлов.

– Как из ведра, – подтвердил Козырев.

– Вот еще печаль номер два, – помрачнев, сказал Цымлов. – И синоптики обещают дожди на весь месяц.

– Ай-я-яй, перед засыпкой прорана! – подхватил Козырев, снимая фуражку и приглаживая ладонью медно-желтые мелкокурчавые волосы. – Чего доброго, повысится уровень в Дону. А какая же, Федор Иванович, номер один?

– Да вот я только что говорил товарищу Грекову, что некого даже оставить у телефонов, чтобы сходить пообедать, – сказал Цымлов, вставая. – Автономов каждую минуту может позвонить.

– На ночь?

– Он, как вы знаете, в любое время может позвонить, а начальник района, сиди и жди. Как будто сводку не может передать диспетчер. Ни себе отдыха не дает, ни другим.

– Юрий Александрович любит всегда сам чувствовать пульс стройки, – взглядывая на Грекова, со строгой улыбкой сказал Козырев.

– Идемте, Василий Гаврилович. – Уже берясь за ручку двери, Цымлов обернулся. – Сведения о проране на столе, а на карты намыва нужно еще позвонить.

– Сделаю, – заверил его Козырев. – Не забудьте передать Галине Алексеевне мой привет.

Даже сквозь сетку дождя из окон Цымловых можно было охватить взглядом сразу все огни и на проране, и на эстакаде, и на займище, где жгли вырубаемый перед затоплением поймы лес.

Галина Алексеевна в фартуке, испачканном мукой, поставила на стол тарелки с горячим борщом и опять ушла к себе на кухню, где у нее поспевал в духовке пирог. Выглянув вслед за нею в дверь, Федор Иванович, крадучись, достал из шкафа бутылку, две рюмки.

– По одной, – полушепотом сказал он, наливая в рюмки водку себе и Грекову.

– Если по одной, можно, – согласился Греков.

– Под дождь.

Они выпили не чокаясь, и тут же Федор Иванович спрятал все вещественные доказательства в шкаф. Глаза у него заблестели. Забыв, что в тарелке остывает борщ, он, глядя на Грекова через стол широко расставленными глазами, заговорил, почти совсем не растягивая, по своему обыкновению, слова, а быстро и четко:

– Опять подменили парня. А ведь явно уже стал другим. Никакого сравнения с прежним Молчановым. Но, вообще-то говоря, попал-то он сюда ни за грош. То есть, конечно, виноват, но попал как куренок в суп. И все его вызывающее поведение, все его выходки были от обиды на себя за испорченную по глупости молодую жизнь и за недоверие к тому, что он совсем не такой, как думают.

Греков поднял от тарелки глаза.

– Помню, как льдину с динамитной шашкой понесло под быки и он прыгнул прямо с моста.

– Моя бы воля, Василий Гаврилович, я бы его давно на бесконвойное положение перевел.

– Что же мешает?

Полуоборачиваясь и протягивая назад руку, Федор Иванович взял с этажерки брошюрку в сером переплете и раскрыл ее там, где была закладка.