Легат Руф подошел к кафедре и сказал Сулле:

– Все готово.

– По моему знаку, – пояснил Сулла. – Как только начну потрясать кулаками.

– Будет исполнено! – сказал Руф и мелкими шажками направился к окну, откуда цирк Фламиния виден весь как на ладони.

Сенаторы восседали на своих скамьях мрачные. Иные злобно поглядывали на кафедру, пытаясь не замечать оратора, перебиравшего записи на пергаменте и вощеных дощечках. Тяжелая атмосфера царила в храме Беллоны, что на Марсовом поле, рядом с цирком Фламиния. Вот-вот что-то должно решиться, и это «что-то» зависит только от одного человека… Но до «любимца богов» ему еще далеко! Сенаторы в этом уверены. Они сейчас покажут ему, что значит сенат великой Римской республики. Но так думали мужи недальновидные. Более умные готовили про себя речи умеренные, по возможности двусмысленные. Сенаторы из патрицианских родов, обуреваемые тщеславием, грозились в душе этому Сулле. Разные там юлии, аппии, клавдии, эмилии полны решимости дать бой и осадить зарвавшегося Эпафродита. Пусть только он выскажется! Пусть откроет свои замыслы! Пусть скажет, как намерен сотрудничать с сенатом… Войти с войском в Рим – это еще не все. Это еще не власть. Истинная римская власть здесь, в сенате. И пускай не воображает Эпафродит новоявленный, что он всемогущий. Терпение сенаторов имеет свои пределы. Кто пренебрежет им – тот раскается. Рано или поздно.

Сенаторы торжественно молчали. Ни один приветственный хлопок не раздался под сводами храма. А Сулла, казалось, и не ждал иного приема. Глянул исподлобья на сенаторские ряды и – пошел перебирать записи, точно находился в своем таблинуме, а не в священном и всемогущем римском сенате.

Молчание затягивалось. С каждой секундой оно приобретало все более мрачную окраску. Даже сенаторы покашливали тихо-тихо. В кулак. И не переговаривались вовсе, как это бывало.

Но Суллу вовсе не тревожит эта тишина. Он, по-видимому, знает, что делает. Одну минутку… Он свое скажет. И тогда – пусть раскроют свои рты и выскажутся. После этого подумаем, что и как…

– Уважаемые и многомудрые сенаторы, – начал Сулла тоном, который свидетельствовал о том, что никакого уважения не питает к ним, а тем более вовсе не считает их многомудрыми. Слова донеслись до сенаторов, и каждый из них почувствовал, как презирает их этот человек с белым лицом в красных крапинках, с плотно сжатыми губами и голубыми глазами. Хмурый, подозрительный человек! Сенаторы невольно переглянулись, поерзали немного на скамьях и сделали вид, что успокоились.

Сулла продолжал в суровом, пророческом тоне. Он говорил:

– Римская республика, явившая миру немало чудес и подлинной мудрости, находится в опасности. Пока мы сидим здесь с вами, где-то под боком, наверное, зреет заговор и тиран уже точит ножи против вас, против меня. Пусть никто не обольщается на этот счет! У меня имеются надежные свидетельства.

Легкий шепоток пронесся по рядам. И это очень странно: обычно сенаторы реагировали довольно бурно и бесцеремонно. Но на сей раз, как это отмечали историки, дело ограничилось вышеуказанным шепотком.

Сулла посмотрел прямо перед собой. Прислушался. И преспокойно продолжал свою речь ровным, не очень громким голосом. Не надрываясь. И не особенно заботясь о том, чтобы голос его звучал громко. Он следовал правилу: кто хочет – тот услышит…

– Всегда, я это подчеркиваю, – говорил Сулла, – всегда найдется авантюрист, который пожелает испытать прочность нашего республиканского строя. Ведь в свое время Марий-старший сел вам на шею. А может быть, сидел бы и до сих пор, если бы не смерть.

Это утверждение Суллы возмутило сенаторов.

– Оскорбление!

– Недопустимо!

– Что он говорит?!

Эти выкрики неслись со всех сторон. Сулла замолчал. Неторопливо перебирал свои записи и ни разу не посмотрел в зал. Он просто ждал, когда поуспокоятся разбушевавшиеся сенаторы и дадут ему возможность продолжать. Незаметно Сулла бросил взгляд в сторону окна: Руф стоял на положенном месте и напряженно ждал условленного знака. Он боялся запоздать или пропустить его. Этот легат Руф, занявший позицию у окна, стоил значительно больше, чем все эти сенаторы, полные амбициозности, – настоящие индюки…

Сулла говорил, не обращая внимания на шум:

– Я иду дальше. Что следует предпринять в этих тревожных условиях? Сдаться на милость судьбе, которая бывает переменчива? Или самим взять в руки собственную судьбу? Наверное, второе. И я уверен, что на этом пути встречу у вас полное понимание и поддержку. Давайте же все вместе будем укреплять нашу Римскую республику. На страх врагам! На благо многочисленным друзьям во всем мире!

Сулла пытался говорить торжественно. Даже патетически. Но никто не заметил этой патетики. И не поддержал ни единым, возгласом, ни единым жестом. Сулла отмечал впоследствии в своих «Воспоминаниях», что не верил в сплошную оппозицию всего сената, дескать, многие предпочитали не выражать своего мнения открыто.

Проконсул ударил кулаком по кафедре. Руф встрепенулся, но это еще не был тот самый условленный знак.

– Послушайте, – сказал Сулла, и его глаза прошлись по рядам каменных лиц и праздничных тог. – Или мы раздавим наших врагов безо всякой пощады и не мешкая, или мы распишемся в своей несостоятельности защищать республику и ее народ от всех и всяческих посягательств! Я надеюсь, о мужи, что будем сотрудничать друг с другом – все вместе и порознь – в этом жизненно важном деле! Не для того я шел целых два года к Риму, не для того мы проливали два года кровь в междоусобной войне, чтобы ставить под угрозу нашу победу. Оптиматы не допустят этого!

Сулла сделал паузу. Длиннее, чем того требовало ораторское искусство. И принялся перебирать бумаги. Сенаторы убедились, что Сулла никакой не оратор. Говорит просто, излагает свои мысли, вовсе не заботясь о красоте и изяществе.

Сулла словно бы решил окончательно утвердить в этом мнении всех сенаторов: кашляя, что-то искал и не находил, долго собирался с мыслями. Это становилось бы смешным, если бы не ощущение надвигающейся беды. Если бы Луций Корнелий Сулла предстал перед сенатом даже совершенно косноязычным, то и в этом случае его слушали бы затаив дыхание. Ибо сила содержалась не столько в его слоге, сколько в его кулаках. Кто этого не понимал? Все, все понимали. Но так же всему миру известно, что римский сенат своих слов на ветер не бросает.

Многие говорили: нашла коса на камень. Это о Сулле и сенате. Затупится ли коса или расколется камень? – вот в чем вопрос. Это будет ясно сегодня. Не далее вечера. Деловой Рим не уснет всю ночь, обсуждая результаты действия сенаторов и поведение Суллы. Все, все выяснится сегодня. До первой стражи…

Кажется, Сулла вспомнил что-то важное. Сверкнул очами и тихо сказал:

– Первое, на что следует обратить сугубое внимание, – это наказание всех врагов отечества, особенно их главарей. Соответствующие списки врагов я представлю вам для утверждения. Эти списки должны быть освящены высоким авторитетом сената. Иначе я не мыслю этого. Ваше утверждение должно придать спискам силу закона. И закон будет подлежать неукоснительному претворению в жизнь. Только так! – Сулла еще раз хватил кулаком по кафедре. Казалось, что перед ним – ученики, а на кафедре – рассерженный учитель. – Все корни и корешки предательства должны быть вырваны, чтобы никому не повадно было в дальнейшем покушаться на порядки великой республики. Но этого мало. Я предлагаю предоставить особые полномочия кому-нибудь из тех, кто присутствует нынче в этом священном храме великой и грозной богини. Какие это полномочия? Я их назвал бы чрезвычайными. Это лицо должно составить списки лиц, замешанных в действиях против республики. Имущество должно быть конфисковано, а хозяева – разбойники и душегубы – приговорены к смерти. Да! Только так!

И Сулла поднял кулаки вверх. Высоко над своей головой. И потряс ими. Угрожая врагам отечества. Он тряс долго. Исступленно. Глаза его, казалось, исторгали молнии. И сенаторам стало не по себе.