— Не могу понять, что же вы все-таки собирались делать?! — вырвалось у меня.

— Не можете? Ха-ха-ха! — деланно рассмеялся Эль-К. — А ведь все очень просто! Пьеса, я ставил пьесу, я же объяснил вам… Главный герой у меня был. Героиня тоже. Я говорю сейчас о машине. Моя интрига зачалась в тот момент, когда, мне на радость, Марья влюбилась или внушила себе, что влюбилась, в Ивана Ивановича. Возник традиционный, классический, так сказать, треугольник, отношения в котором были еще немного осложнены тем, что Марья прежде любила меня и сохранила ко мне какие-то чувства, я был другом Ивана. А тут еще на авансцене появилась Ниночка, по фактуре вполне годившаяся для моего спектакля. Второстепенных персонажей перечислять не буду, они вам хорошо известны, вы сами, господа, увы, были в их же числе. Я взял на себя роль злодея. Дальше как у Мольера: вкрадчивый злодей дезинформировал наивных героев относительно их подлинных чувств друг к другу — комедия ошибок, недоразумения громоздятся одно на другое, конфликт любовный накладывается на конфликт производственный. Желая еще больше запутать дело, я пошел даже на то, чтобы меня считали завистником… хотя никогда я не знал зависти, о, никогда, ниже, когда Пиччини… это, однако, в сторону… короче, я пошел даже на то, чтобы считали, что я предал друга, добившегося большего, чем я, успеха! (Я имею в виду историю с этим самым член-коррством.) Я согласился и на то, чтобы выглядеть трусом и подлецом в глазах своего друга. (Я имею в виду эту историю с картами. Потому что я, именно я, подсказал ему, Ивану, идейку начать играть с машиной в карты; по правде сказать, мне это показалось просто смешным, и я не ожидал, что это получит такой резонанс. Иван, как человек благородный, ничего, конечно, ни звука не проронил обо мне, когда началось разбирательство.) Я пожертвовал даже любовью Нины, что, признаюсь, далось мне, быть может, тяжелее всего… Но признаюсь также: для меня тогда все, чем я жил прежде, отодвинулось на второй план, я был тогда на верху блаженства, видя, что замысел мой исполняется, что действие раскручивается по моему плану, по моему сценарию! Нет, никогда не переживал я большего творческого подъема! Меня поносили на всех перекрестках, мной изумлялись, и кто-то уже обходил меня стороной, я знал, что еще немного — и порядочные люди перестанут подавать мне руку, а я… я торжествовал, я чувствовал себя выше всех, я смеялся… Я полагал, что ученый, движимый интересом к выяснению чистой истины, вправе позволить себе некоторые отклонения от того, что диктуется общепринятой моралью… Впрочем, вы все это понимаете… О, я и впрямьпозволял себе! Вы даже и не догадываетесь, теперь откроюсь вам, теперь уже все равно: порою, когда мне начинало казаться, что процесс протекает слишком медленно, я приходил на ВЦ и тайком что-нибудь портил (о, машину я изучил для этого достаточно хорошо!). Все бегали, суетились, гадали, что такое случилось с машиной или с Иваном Ивановичем, он и сам, бедный, не мог понять, что же произошло, и прислушивался то к себе, то к машине… А я смотрел на них, жалел их, но был тверд — так во время учений генерал заставляет своих подчиненных лезть в самую грязь, свято веря, что это нужно… Да, я был непреклонен! Я оставался непреклонен до последнего дня, до последней минуты… Даже когда Маша прибежала сюда в слезах, далее тогда… И даже когда эта проклятая машина сгорела, даже тогда я тоже… я мнил… — И, скрючившись, он надолго затих.

— Вымнили? — коснулся я его плеча. — Это глагол в прошедшем времени?.. А… теперь?!

Он поднял на меня опустошенный взор.

— А теперь… Теперь я так не думаю… Нет! Теперь мне лишь больно и стыдно… Больно и стыдно… В самом деле, кто я такой? Игрок, жалкий актеришка, комедиант! И авантюрист, не более того… а вотонилюди! Иван, Маша… Люди, потому что им доступны подлинные человеческие чувства! Прекрасные чувства! Они любят по-настоящему, они жертвуют всем друг для друга, вы слышите, жертвуют! Они готовы души свои положить друг за друга, вы слышите, души! Далее с машиной и с той у Ивана была… как бы это сказать?., непосредственная близость, что ли, улавливаете? Он с нею сросся, сроднился, пусть он сам не знает, как это у него вышло, но сроднился, ему был дан величайший дар интуитивного постижения! А что дано мне? А мне одни только рассуждения — вокруг да около, если бы да кабы… Вы знаете, эксперимент мой теперь мне опротивел. Мне мои умозаключения кажутся теперь надуманными, рассудочными. Да и вообще что это такое — наблюдать, умозаключать? — ведь это все извне, со стороны, улавливаете? А вот ты попробуй изнутри, вот это да! Мне ведомо теперь, что такое счастье. Испытывать что-то самому — вот счастье! Не быть посторонним. Ивану оно дано, а мне нет, ему дано, хоть он косноязычен, невежествен, примитивен. И я ему завидую… глубоко, мучительно завидую. О небо! Где же правота?.. М-да, вот именно: где ж правота? А она, эта правота, и на самом деле правота, такое распределение даров справедливо. Гений озаряет безумцев, тех, кто способен любить, страдать, а таким холодным и жестоким скотам, как я, в удел достаются… А, что тут говорить! — с досадой хлопнул он по столу. — Вы знаете, я ведь думал, что формулу «гений и злодейство — две вещи несовместные» действительно надо применять диалектически. А сейчас вижу, что ошибался, здорово ошибался… — Внезапно обессилев, он прилег грудью на стол, потом вдруг прянул назад и закричал Валерию: — Нет, скажите мне, Валерий, вы же юрист, скажите, что, вправду этим дурацким признаниям поверить могут?! Ведь это же самооговор, они спасают друг друга, вы понимаете?! Потому что каждый из них считает, что машину поджег другой. О Боже, что любовь делает с людьми!.. Нет, там ведь у вас народ опытный, разберутся, они увидят, что имеют дело с сумасшедшими!.. Валерий позеленел.

— А почему, собственно, вы решили, что это самооговор?! Откуда это следует? Как-то нелогично у вас получается, Виктор Викторович! И вообще! Я не вижу, почему вы столь неуважительно отнеслись к моей концепции. То, что вы рассказали, чрезвычайно интересно, но это совершенно не отменяет тех доводов, которые я привел насчет отношения Марьи Григорьевны к машинной технике. И я не вижу, откуда следует, что признания Марьи Григорьевны или Ивана Ивановича являются способом выгородить другого. Вы, правда, сказали, что Марья Григорьевна была у вас в ту ночь… Ну и что?..

— Да, верно, Эль-К, — обратился я к нему. — Марья Григорьевна была у вас, и что же? Она зашла к вам ужепослетого, как была на ВЦ?

— Конечно, после! Ваша глупая бабка-охранница просто перепутала время! Впрочем, быть может, Марья, прежде чем вернуться ко мне, успела все-таки из института еще раз зайти на ВЦ. Но это не имеет никакого значения!

— Ха, не имеет — это в корне меняет дело! — воскликнул Валерий. — Ну ладно, а что было потом?

— Потом? Потом мы сидели вот за этим столом около часу. Я вам уже говорил, что я, идиот, смеялся над нею, выложил всю подноготную, то есть то же, что и вам.

— А она?

— А она? Она реагировала нормально, по-женски. Сказала, что всегда знала, что я сволочь, что ей абсолютно неинтересны эти мои байки, теорийки, ей нужно лишь одно — помочь Ивану Ивановичу, и если я могу ей что-нибудь посоветовать, то хорошо, если нет, то она не желает терять время на ерунду…

— Ну, и дальше? — заторопил его Валерий.

— А дальше я пошел провожать ее. — Эль-К бросил на нас с Валерием взгляд, значения которого я не понял. — Домой она идти отказалась, я повел ее снова к Алине… нет, тьфу!.. к Алисе!.. Вот и все!.. — прибавил он не совсем уверенно, как мне почудилось.

— Все? — разочарованно протянул Валерий. — Но позвольте, ваш рассказ ровным счетом ничего не опровергает! Тем более если Марья Григорьевна, как высказали, возможно, успела все-таки забежать на ВЦ вторично. На чем, простите, основано ваше убеждение, что она забежала туда вторично, перед тем как вторично прийти к вам?

— Ах, отстаньте вы от меня с вашими «опровергает — не опровергает»! — схватился за голову Эль-К. — Заходила она туда или не заходила, это не играет никакой роли, вы слышите!