Сияя, в огне вдохновения Эль-К вскочил, отшвырнув стул, и неповторимым пластичным шагом двинулся было по гостиной, словно в лучшие свои дни, когда он читал какую-нибудь лекцию перед тысячной аудиторией. Но тут его взгляд упал на так и не прибранную тахту, на сваленные подле нее охотничьи пожитки, на криво висевшее в изголовье ружье… Будто испуганный зверек, Эль-К метнулся назад, глаза у него потухли, приобрели то затравленное выражение, которое мы заметили, придя сюда.

— Что с вами, Эль-К? Что с вами?! — захлопотали мы с Валерием, совсем сбитые с толку такой переменой. — Вам плохо?

— Мне кажется, вам это неинтересно, — сказал он, фальшивя (однако было видно, что внезапный сбой в его настроении не оттого вовсе).

— Что вы, Эль-К! — тоже несколько фальшивя и утрируя начали уверять мы его. — Нам очень даже интересно. Продолжайте, пожалуйста! Что же дальше? Ведь вы начали с того, что, когда вы поняли то, о чем сейчас рассказали, у вас возникла идея какого-то эксперимента, не так ли? Мы-то вас правильно поняли?

— Да, — подтвердил Эль-К, но без прежнего накала, а, пожалуй, даже стыдливо. — Я говорил об эксперименте. Об идеальном эксперименте.

Он вздохнул, помолчал, сам наполнил наши рюмки, как-то виновато поглядывая на нас при этом; да, он покраснел, несомненно, и не от спиртного, от спиртного он обычно бледнел, я давно помнил об этой его особенности.

— Возможности для идеального эксперимента мы имеем здесь потому, — глухо начал он, постепенно разгоняясь, — что специфика нашего городка, как мы уже видели из предыдущего, создает условия, в которых наше отношение к машине не затемняется разными побочными эффектами, действительно могущими сопутствовать машинной технике, — отрывом от природы, бюрократизацией, сверхурбанизацией и тому подобным, на чем вы, Валерий, — на сей раз он тщательно выговорил «Валерий», — строили все свои доктрины. Здесь нам представился случай наблюдать отношения человека и машины в предельно… ну, не в предельно, а, скажем корректнее, в сравнительно чистой форме. Борьба инстинкта машиносозидания — назовем его для краткости так — с инстинктом самосохранения и прочими «собственно человеческими» инстинктами (хотя и машинный инстинкт я считаю собственно человеческим) здесь предстает перед нами весьма и весьма наглядно. Я сказал «борьба», но вполне допустимо об их взаимном переплетении сказать: согласование — о сложных переходах одних в другие, то есть о взаимных превращениях и т. д. Оба протагониста — человек и машина — также оказались выбраны более чем удачно. Ну, машину-то, положим, выбрал не я, но Ивана Ивановича — я, я, именно я подговаривал заняться машиной! Вы вот об этом не знаете, я раньше всех, раньше него самого понял, какие потенции заложены в нем, какие перспективы здесь открываются!..

— Но это же замечательно, Эль-К! — воскликнули мы. Он замотал головой.

— Да, это былобызамечательно, если бы…

— Что «если бы»?

— Если бы я… ограничился… только этим… Но нет, я этим не ограничился! Я был увлечен. В течение трех лет — откроюсь вам — я был слишком поглощен наблюдением за тем, что происходило вокруг машины. Там, в кабинете, у меня две полки занимают папки с материалами! Я вел записи каждый день! Честно: это было главной моей работой! Мне это казалось важнее всего, за что я брался до сих пор! Ведь в нашем конфликте с машиной я видел модель, прообраз будущих конфликтов человека и машины, что придется разрешать нашим детям, которые будут в более совершенном обществе, нежели то, в каком живем мы, и которые тем не менее столкнутся с трудностями такого рода… Да, я наблюдал, Иван держал меня в курсе всех дел, я разобрался и в машине самой — да-да, поверьте!.. Ну-ну, хуже, чем он, правда, но разобрался. И каждый день до полуночи записывал факты, формулировал предварительные выводы, штудировал литературу, из которой, впрочем, мало что мог выудить для себя полезного… И думал… Да, я думал: «Нет, ну что же это за люди? Какой удручающий эмпиризм! Какая узость! Почему они видят только то, скажем, что в машине отказал сегодня какой-то модуль, или что сегодня прибыла очередная комиссия, или что Копьев сегодня выглядит хуже, чем вчера? Почему никто не посмотрит на эти события в более широком контексте?! Разве они не замечают, что тут вырисовываются контуры настоящей драмы, эскиз драмы будущего?! Неужели я один это вижу?!» Да, драмы, — повторил Эль-К, низко опустив голову. — Так я думал. Но порою сомнения овладевали и мной, — продолжал он. — И я спрашивал себя: «А может быть, я преувеличиваю? Может быть, все достаточно обыкновенно? Один поглощен работой, а работа не клеится, результата нет, он переживает, остальные нервничают, и что в этом особенного? Всегда так бывает: толки, разговоры, стрессы и даже инфаркты. Так и будет тянуться, а потом машину наладят, и все уляжется, и все забудется…» Вот этого-то мне и не хотелось. То есть нет, дело не в том, что не хотелось, а дело в том, что такой исход меня не удовлетворял. Задача грозила стать «вырожденной». Эксперимент так и остался бы незавершенным, по сути — он вообще не состоялся бы: груды записей, которые можно интерпретировать в самом тривиальном смысле, а вернее, никак нельзя интерпретировать… И вот в один прекрасный день, когда такие мысли совсем меня одолели, я и подумал вдруг: «А что, если… А что, если попробовать… повести его, эксперимент то есть, более активно?!..» Что, если попробовать «прокачать» ситуацию так же, как прокачивают тесты на машине, задавая экспериментальные нагрузки? Да-да, что, если и здесь попробовать перевести «систему»… Я говорю, конечно, не о системе автоматизации как таковой, вы меня понимаете, а о той «системе», которую я наблюдал, — о системе отношений, связей между машиной и людьми, между людьми и людьми и так далее… если эту «систему» перевести в критическое состояние? Как она будет работать, в каком режиме? Какие у нее возможности, где у нее слабые места, вообще что же будет? Короче, что будет, если несколько драматизировать события? Ведь именно в крайних обстоятельствах, будучи «доведены до предела», люди раскрываются полностью, обнаруживают такие качества, каких никто никогда не предполагал в них встретить… Да, драматизировать, иначе все потонет в обыденщине, покроется корой условности, сойдет на нет!.. Вы знаете, в молодости… — он улыбнулся, — я хотел… стать писателем… я хотел стать драматургом, писать пьесы, кошмарные трагедии, мечтал о театре, где я был бы одновременно и автором, и режиссером, и актером… по-моему, у меня были данные. Моя покойная тетка была ведь актрисой, она меня хвалила, огорчалась, когда я занялся физикой… Я и сам порой жалел… Впрочем, это все не важно!.. Но важно то, что я вспомнил об этом своем сочинительстве, когда задумался насчет того, чтобы драматизировать события здесь… Мысль показалась мне забавной: поставить и сыграть пьесу не на театральных подмостках, а в жизни, осуществить, так сказать, синтез ученого-экспериментатора и режиссера! Что может быть выше и прекраснее этого?! Да-да, я вижу, вы возмущены, вы находите, что это безнравственно — экспериментировать на живом материале, на людях! Ведь это они должны будут — употребим эвфемизм — подвергнуться экстремальным воздействиям, это они, говоря уже попросту, должны будут страдать, приходить в отчаяние, сходить с ума, чтоб предоставить мне данные, необходимые для решения моей задачи на деле… Да-да, неужели вы полагаете, что я не думал об этом? Думал, еще как думал!.. Но я оправдывал себя тем, что в конечном-то счете моя цель — это благо людей, единственное мое желание — это открыть им глаза на существование огромной неисследованной области, ну, пусть не столько им, сколько их потомкам, ведь в моем эксперименте моделируются ситуации, характерные для культуры будущего, уголок будущего в настоящем! Это во-первых… а во-вторых, я же не собираюсь применять насилие, работать грубыми методами, вся штука была в том, чтобы мое вмешательство было незаметным, естественным, чтобы у подопыт… чтобы у действующих лиц сохранилось ощущение полной добровольности и, опять же, натуральности своих поступков, я должен постараться, чтобы никто не заподозрил ни малейшего подвоха с моей стороны… ну, и помимо всего прочего, мне бы хотелось остаться… м-м… в рамках законности!