тоже некоторым образом ученый. Хотя Эль-К и позволяет себе скептически прохаживаться на мой счет, но я все-таки полагаю себя ученым! Для меня важна не справедливость, а истина! И мне представляется (Эль-К об этом и говорил тогда), что научный поиск в своей сущностной основе обладает глубочайшей амби… валентностью… Я же часто думаю об этом… А как вы считаете, сам Эль-К в своих изысканиях… когда-нибудь бывал… вынужден… преступить… нарушить?..

На другой день Валерий опять появился у меня. Все сомнения, натурально, были уже отброшены (или он сумел основательно убедить себя, что «ради чистой истины…»). Его буквально распирало от избытка информации. Он даже не вспоминал сегодня про вновь позабытую верную трубку — должно быть, у него возникло чувство охотничьего пса, взявшего след, и подсознательно он опасался, что запах табака отобьет ему нюх. Вновь томясь, прижатый у подоконника, я побаивался, что еще одного такого посещения хватит, чтобы мои сослуживицы перестали со мной разговаривать (пересказывать же им концепцию Валерия и тем самым давать пищу для домыслов я не посчитал возможным).

Итак…

— Вы знаете, где я сейчас был, вы знаете, откуда я сейчас?! — захлебывался Валерий. — Нет, вы, я вижу, не догадываетесь даже, да?! А мне теперь ясно все, все до последнего винтика!.. Нет, еще не все, конечно… но главное, главное ясно! Вы не представляете себе, какая удача! Я сам и не ожидал даже, что мне так повезет!.. Короче говоря, сегодня с утра зашел я в Институт химии, хотел поговорить с Крей-ном, который видел в ту ночь Марью Григорьевну в институте. Его, говорят, еще нет, придет позже. Спускаюсь вниз, в лабораторию Марьи Григорьевны (ее самой-то там нет, сидит дома, якобы на бюллетене). Балакаю о том о сем с сотрудниками, преимущественно, разумеется, все о том же, о чем еще сейчас у нас говорят?! Потом гляжу: у одного лаборанта, молодой парень, Удальцов фамилия, рука забинтована! «Что, — говорю, — до сих пор не прошло?» Они вдруг смутились. «Да нет, — говорят мне, — он у нас пиротехник великий. Это, — они говорят, — в каждой химической лаборатории всегда есть свой пиротехник, то есть любитель заниматься всякой всячиной, чтобы взрывалось. Вы только никому об этом не рассказывайте, а то достанется нам. Уж вам мы как хорошему знакомому, а уж вы ни-ни. Немножко рвануло у нас третьего дня. Пальцы его пришлось отскребать с потолка. Два месяца он у нас тут над этим эффектом бился, но рвануло вот лишь третьего дня…» — «А что за штука такая?» — спрашиваю. «Пентаэритриттетранитрит, только вы уж, пожалуйста, никому». Я пообещал… На обратном пути поднимаюсь в библиотеку, беру справочник Бельштейна. Есть такой многотомный справочник, вроде Брокгауза и Эфрона, только по химии… Полистал… И вот нахожу формулу — «пентаэритриттетранитрит… Взрывоопасность 100 %!!!». Вы знаете, как измеряют взрывоопасность? Бросают с определенной высоты шарик. Так вот, у известного вам тротила взрывоопасность 8 %, а у пентаэритриттетранитрита — все 100 %! Ну, и тут же у меня пелена с глаз долой! Я и до того подозревал, что без химии здесь не обошлось, но полагал, что, скорей всего, она использовала обыкновенный натрий. Видели когда-нибудь, как горит натрий в воде?! Мы еще студентами на химическом практикуме баловались. Зрелище великолепное!.. Я сначала думал, что она сделала так: завернула натрий в сырую тряпку и положила в ВЦ под умывальник. Помните, там, в ВЦ, был умывальник, уборщицы там еще ведра держали, щетки-швабры разные. Через некоторое время тряпка еще подмокла, реакция и началась. А она могла еще и в другие, сухие места подложить — с расчетом, что когда тушить начнут и вода туда попадает, то опять же полыхнет еще сильнее! (Натрий-то в лаборатории не под контролем, бери, сколько утащишь!) Сначала-то, судя по картине пожара (стали тушить, такие силы прибыли, а потушить не могут, горит, и все тут!), мне и пришло в голову, что это мог быть натрий. Но теперь, узнавши, что Удальцов два месяца уже этот самый… перта-тента… — сразу и не выговоришь такое! — добывает… и, главное, сопоставив это с рассказом Крейна, а особенно с рассказом Семигудиной, охранницы при ВЦ, я свою точку зрения несколько скорректировал!.. Помните, как говорил Крейн: «Шла смертельно бледная, так, будто боялась, что расплескает!» Теперь понятно что! Взрыво-опасность-то стопроцентная! Расплескать можно так, что тебя потом по капелькам в пробирку собирать будут!.. А как бабка говорила? А мы-то еще смеялись над ее рассказом, глупая, мол, необразованная бабка! А вы вместо того, чтоб смеяться, вслушайтесь, вникните-ка получше; народ всегда исключительно точен в своей речи образной… Обратите внимание на смену планов в ее рассказе… Сперва, говорила бабка, она «прокралась», верно? Прошла, стало быть, неслышно, на цыпочках… Что еще? «Мела хвостом, словно зверь лесной…» — это уже когда бабка ее заметила. А как мела? «Фырь-фырь», — показывала бабка, то есть все же достаточно резко… Образ какого же зверя перед нами встает из этого рассказа? Ну конечно же, образ лисы! Тихонько ходит плутовка лиса, мягко, но гляди не зевай, вмиг свернет зазевавшемуся петуху шею!.. Так… Проанализируем показания Семигудиной с семиотической точки зрения далее. — Валерий заглянул в свой блокнот, где повыше формулы пентаэритриттетранитрита был записан бабкин рассказ. — «И только эта свиристелка, прости Господи, ускакала, — прочел Валерий, — гляжу, сами идут…» Что нам здесь важно? Важно нам то, что характеристика, данная бабкой нашей общей знакомой, существенно изменилась — «свиристелка», «ускакала»… Замечаете? Что за образ перед нами теперь? Конечно же, образ скорее птичий, потому что какое же животное может быть названо «свиристелкой»? Значит, что произошло? Произошло все, как в сказке: явилась лисичка-сестричка, хвостом помела, потом ударилась оземь, скинулась птицей и упорхнула!.. Вам понятно? Нет? А вот мне понятно! Образность народной речи с изумительной достоверностью позволяет нам расшифровать структуру событии. Смотрите: Марья Григорьевна пришла на ВЦ со своим страшным грузом в руках. Поступь сверхосторожная, идет «крадучись» — еще бы! Пробирается мимо чуткой сторожихи в зал… там невольно начинает метаться, выбирая, куда бы лучше положить свой сверток. Видит краем глаза, что бабка проснулась и сейчас войдет в зал за нею, сует сверток в первое попавшееся место и с громадным облегчением — дело сделано, да и смертоносный груз сброшен с рук! — стремглав убегает. («Ускакала», — говорит Семигудина, подметившая это выражение облегчения во всей изменившейся повадке Марьи Григорьевны, но не ведавшая, понятно, его причин…)

Тут уж я не выдержал, сорвался и заорал:

— Перестаньте, Валерий! Я не хочу слушать! Я вам не верю!!! Все это бред, вранье! Подите от меня прочь со своей доморощенной психологией! Как вам не стыдно! Вы действительно переходите уже всякие границы! Ведь вы действительно сидели вчера с этими людьми за одним столом! Если уж вы считаете себя ученым, то должна же все-таки быть и какая-то этика! Я же понимаю, что все это может интересовать вас как исследователя, но… состройте хотя бы приличествующую случаю скорбную физиономию, нельзя же радоваться так откровенно!..

Я так кричал, что мои сослуживцы, которые до этого, как я уже сказал, немного были обижены и, демонстрируя свое абсолютное пренебрежение к нашей беседе, старались нарочно в коридор не выходить, теперь повысовывали головы из дверей и хлопали глазами, прикидывая, что же случилось.

Сбившись с темпа, я заговорил тише:

— …И подумайте сами, Валерий, именно с психологической точки зрения ваша версия о возможности применения каких бы то ни было взрывчатых веществ совершенно неправдоподобна. Ведь факт применения таких веществ, вероятно, очень легко обнаружить. Экспертиза в один момент доказала бы наличие химикалиев… Мария Григорьевна хотя бы уже из этих соображений не пошла бы на такое…

— Ну, это еще вопрос, доказала бы или нет. Все затоптано, залито водой, погребено под пеплом. Во время пожара эти вещества подвергались воздействию высокой температуры. Произошли неконтролируемые экзотермические реакции. Попробуй проведи экспертизу!