— Ну, прощай, Платон, я здесь побуду, — слабым голосом сказала Екатерина.

У залов и комнат, у лестниц и переходов изваяньями высились гвардейцы, охраняя полуночный покой огромного дворца. Не обращая на них внимания, Зубов пробирался к юной фрейлине, позабыв на время и алмаз, и дерзкого гвардейца, и его доношение.

Три дня и три ночи, не уставая, куражилась метель. Ее белые плети хлестали лес, сбивая с него тучи снега, сгоняли к оградам и домам деревушек жаждущие покоя сугробы, закидывали плотными слоями тропы и дороги. Ни зверь, ни птица не высовывали носа из своих логовищ и гнездовий, добрый хозяин не выпускал на двор собаку.

И в этакую-то пору по лесу брел человек. Голова и лицо его были обмотаны лоскутом, на спине заиндевела тощая котомка, сапоги глубоко проваливались в снег. Порою человек останавливался, надсадно кашлял и снова продолжал путь. Если бы кто-то видел его сейчас, то немало подивился бы чутью одинокого странника, ни разу не сбившегося с дороги, погребенной под снегом. Он долго шел по ней, но вдруг остановился и начал ступать в собственные следы, которые уже старательно зализывал ветер. Потом он неожиданно свернул в лес и по пояс в сугробах стал пробираться в чащу. Что заставило его уйти с дороги, не заблудился ли он теперь?

Моисей не заблудился, но и не знал, куда идти. Вот уже несколько дней непомерное горе гнало его по дорогам, не давая передышки. Поселяне почитали его сумасшедшим, выставляли еду, но чернобородый бродяга даже не глядел на пищу, бежал все дальше и дальше.

— На Урал, на Урал, — твердил он потускневшим голосом.

Многолетняя борьба оказалась напрасной. Узнал он об этом из записки, что принесла однажды в подвальчик Кузьмовны торговка Матрена. Записка была от Данилы Иванцова. Моисей долго, по слогам, читал ее помертвевшей Таисье, еще не постигая страшной сути известия. Но вот заплакала бабка Кузьмовна, и он понял: это было концом всего. Никчемными оказались годы, пережитые в Кизеле, бурлацкая лямка, напрасно погиб нареченный отец Удинцев, напрасно пострадали друзья.

Данила писал, что у Воронина при обыске нашли список с книги дворянина Радищева и отправили Игнатия в Сибирь. Остальным уральцам запретили выходить из казарм. Видно, доношение вызвало во дворце только гнев.

— Ну к чему тебе этот горючий камень? — крикнула Таисья. — Разве мало горя и без него!

Моисей быстро оделся, шагнул к двери. Кузьмовна едва успела набросить на его плечи котомку.

Сейчас в котомке лежала последняя луковица. Моисей вполз под сосну, пригораживающую от ветра, негнущимися пальцами соскреб с луковицы сухую кожуру. На глаза вышли слезы, лютая горечь палила горло. Моисей задохнулся от кашля, почерпнул рукавицею снегу, снова встал…

Кончилась вера в государыню, кончилась жизнь. Только бы дойти до Кизела, к Марье, к ребятишкам! А может — пасть в ноги хозяину, облобызать их, во всем покаяться и снова бродить по лесу, искать железные руды, алмазы!.. Нет, каяться ему не в чем, не ему, рудознатцу, лизать ноги господ. Надо вернуться. Но дорога на Урал только через Петербург! Неужто не найдется среди правителей земли русской хоть один человек, который бы по-русски любил ее!

Моисей кружил по лесу, не думая, куда и зачем идет, ближе или дальше становится Урал. С высокой сосны обрушился снег, осыпал его колючей пылью. Сложив уши крестом, выскочил навстречу заяц, перевернулся в воздухе и исчез.

Вдруг чья-то ладонь крепко замкнула Моисею рот, как тогда, в Перми, кто-то набросил на голову мешок. Моисея поволокли по снегу. Послышались голоса, под ногами оказались ступеньки. Рудознатца развязали, он стоял в большой избе, полной бородатого народу.

— Кто таков? — спросил мужик, сутулый, в дорогом кафтане, похожий на лося.

Моисей молчал, молился, чтобы чей-нибудь нож кончил его дорогу. А ножей в разбойной избе было много. Бородатые варнаки сидели за скобленым столом, скалили зубы.

— Доглядчик? — снова спросил сутулый мужик.

Моисей поднял глаза и отступил на шаг.

— Еремка?!

Еремка перекрестился, боком подошел к бродяге, потрогал его и вдруг сшиб скамью, заметался по избе, выкрикивая что-то, выпил ковш браги, очухался, обнял Моисея.

В подворье начали орать первые петухи. Еремка почесал сивую бороду, прошелся по горнице, куда вечером привел Моисея, отчаянные глаза его сверкнули:

— Надо вырезать всех дворян. Бить, бить их смертным боем, пока не изведем до последнего! Потом добраться до Екатерины, вколотить ей осиновый кол.

Он подал Моисею полушубок, за плечи вывел на улицу. Метель за ночь поулеглась, снег стонал под ногами, будто жаловался, что и теперь ему нет покоя. Еремка вел Моисея по протоптанной тропе, бесшумно разнимая длинными руками ветви. Забрехали собаки, два парня, выскочившие из куста, сделали ружьями «на караул». Впереди замаячили избы. Еремка толкнул обитую рогожкою дверь, провел Моисея через длинные холодные сени, распахнул другую. За небольшой потертой красноватою конторкой стоял коренастый и курносый, при черной бороде, мужичонка в синем кафтане с атласной лентою через плечо.

— На колени, — приказал Еремка и сам тяжело бухнулся на пол. — На колени. Это сам император всея Руси Петр Третий.

— Чего надость? — спросил император.

— Великого рудознатца привел, государь, — кланяясь, отвечал Еремка.

— Ты, енерал, уходи, сам с ним перетолкую, — величественно взмахнул заскорузлой рукою император.

Еремка не посмел ослушаться. Император перевернул страницу толстой книги, помусолил палец, спросил, как живем. «Еремка, Еремка, — думал Моисей. — Сам ведь ты посадил его над собой, потому что веришь в него. А это фальшивый камень».

— В моем государстве руды и золото будут потребны. — Император ковырнул в носу, протянул руку для поцелуя. Поворошив в воздухе пальцами, опять взялся за книгу. — А бабу мою, паскудину Катьку, солдатам отдам, может, натешат… Немой, что ли?

Моисей вышел из избы, Еремка ждал его у входа.

— Вместе опять будем? — с надеждою спросил он.

— Нет, Еремка, твоя дорожка не по мне. — Моисей закашлялся до слез.

— Ты не гляди, что он простой, — неуверенно сказал Еремка. — Прикидывается, чтобы к народу поближе быть. Это всамделишный император.

Моисею вспомнился один из разговоров с Удинцевым. Похаживая по келье, расстрига говорил:

— Таков уж наш народ российский. Хоть из пушек пали, хоть огнем кали, а царя себе все равно придумает и лизать ему зад начнет, пока не расчухает. А как расчухает — скинет и нового поставит, чтобы опять лизать. И будет так до поры, пока богатство не кончит властвовать на земле…

Вспоминая приемного отца, Моисей рассказал Еремке, как жили до недавнего времени в Петербурге остальные рудознатцы, поведал о беде, которая с ними приключилась.

— Погоди, — удивился Еремка. — Да ты мне ночью все это уже доложил! Эге, да ты весь горишь. — Он ласково провел бугристой ладонью по лицу Моисея. — Отвезу-ка я тебя к Афанасию-травнику. Чудной человек, неподалеку отсюда живет. Пользует нашего брата целительными травами да снадобьями, как бабка Косыха, только наукой до всего этого дошел. Поживи у него и над моим приглашением покумекай. Только помни, не будет ходу нашим помыслам, покуда не посадим в столицу своего, мужицкого царя.

Верстах в двадцати от «императорского» стана в самом непроглядном лесу стояла обросшая снегом избушка. Рядом, из-под корневищ столетней ели пробивался студеный ключ-зыбун, прожигающий снег в самые лютые морозы. Родник бормотал свою извечную песню, кружил колючие льдинки. Набрав в деревянное ведерко ломкой воды, Афанасий приходил к Моисею. Был он высохший, будто корень какой-то травы, безволосый, а в говоре чем-то напоминал Трофима Терентьевича Климовских, старого рудознатца. Только не о камнях и рудах вел он долгие поучительные речи. Вся избушка была завешана пучками всевозможных трав. Отваривая в медном казанке пахнущий Мятою настой, Афанасий говорил. Разговаривать самому с собой, видимо, издавна стало его привычкой. Моисей задремывал, снова просыпался, а булькающая складная речь травника все не иссякала, как родник среди корневищ столетней ели.