Толстый, надушенный, подходил к постели знаменитый лекарь Димедаль, долго щелкал языком, считал пульс.

— Утомление сердцу. Нехорошо. Надо много лежать, выкинуть из головы мысль…

— Попробуй выкинь, — усмехнулся Лазарев.

— О, просто — один пара пустяков. — Димедаль собрал вальцы в щепотку, отбросил их в стороны. — Нету!

Екатерина Ивановна, трагически заламывая руки, проводила эскулапа. Лазарев сердито посмотрел вслед, сунул ноги в мягкие туфли, отдернул штору. Метель разгуливалась, била по стеклу колючими ладонями. Издалека, казалось, доносился могучий гул взбудораженного моря, ломающего льдины.

В низенькое каменное помещение гауптвахты свет проникал через одно окошко, забранное толстою решеткой. Время от времени набегала на него тень часового. Было слышно, как на плацу трещат барабаны.

— Даже мундиры сняли. Тут нам и конец, — тусклым голосом пожаловался кому-то Тихон.

— Надо бежать, — зашептал Еким. — Скажем, чтобы парашу вынесли.

— Я сломаю часового, — прогудел Кондратий.

— Только не убей, — попросил Тихон. — Свой ведь брат…

Данила вздохнул, оглядел массивную кладку. Гауптвахта построена была на окраине полковых квартир, за нею высилась стена, а дальше путались узенькие переулки, в которых сам черт не сыщет.

— Другого выхода нет, — согласился Данила. — Заберем Тасю, Моисея и — в лес, к Еремке Демину. Иначе нас сгноят…

Их привели сюда на утре, без суда, без приказу, кинули на холодный пол. Но теперь никто из них, кроме, пожалуй, Тихона, не согласился бы по-кроличьи жаться в уголке, ждать ножа мясника. Надежды на царей больше не было.

Ночью преображенцы приблизились к двери.

— Эй, на часах! — крикнул Еким. — Параша полна!

Никто не отозвался, Еким снова повторил, опять тишина. Но вот заскрипели шаги, преображенцы приготовились. Дверь с лязгом отворилась, и в нее втолкнули солдата. Снова грохнул замок. Солдат растерянно топтался на месте, дул на иззябшие руки. Преображенцы горестно переглянулись: посторонний нарушал их планы.

— Из-за бабы влопался, — сказал солдат смущенно. — Теперь вот за двое суток в ледышку обращусь.

— По амурным делам, выходит?

Еким чувствовал в темноте запах табаку от солдата. Не так давно фурлейт пристрастился к трубке: голубой пахучий дым уносил с собой тяжелые думы, негромкое сопение носогрейки успокаивало душу, словно усыпляло ее. Теперь всякое напоминание о табаке вызывало тоску.

— А покурить у тебя нет?

— Какое там? — обиженно прохрипел солдат. — Все отобрали… — Он тихо похихикал. — И вовсе не по амурным. Положи с самой наисладкой девкой, все равно засну — годы такие… А тут стою на часах, время к смене, гляжу — черт несет на хвосте бабульку этакую смазливенькую. Заревела, разжалобила… Найди да найди ей Данилу Иванцова, унтер-офицера… А-ах! — Солдат охнул в руках Кондратия.

— Не мни его, он ведь не медведь, — предупредил Еким. — Скончается, не доскажет.

— Ну, брат, десять годков из-за тебя не доживу…

— Говори, — торопил Данила, стараясь разглядеть в темноте лицо солдата: не выдумывает ли? — Что там стряслось?

— Вот, мол, — продолжал солдат, покрякивая, — Юкова какого-то в Управу благочиния забрали. Нагрянули и забрали!

— А она где? — крикнул Данила.

— Управа-то?..

— Таисья!

— Эта бабулька-то? Известно, вспять пошла… Да вы-то кто ей будете?

— Это и есть сам Данила Иванцов, — подсказал Еким.

— А я-то, дурошлеп, целый вечер искал, искал, с копыт сбился.

— Спасибо тебе. — Данила недоуменно обернулся к товарищам. — Что теперь станем делать?

— Пущай в Управу, — сказал Кондратий.

Проговорили до утра, однако ничего иного придумать не могли. Но вот двери отворили, караульный приказал арестованным выходить, и только солдату с прокуренными усами велел «не рыпаться».

Подошел поручик Козловский, сказал, что их требует Берг-коллегия. Обрадованным преображенцам вернули мундиры, Еким набил трубку, блаженно затянулся.

В сопровождении поручика и часовых они шли по улицам Санкт-Петербурга. За ночь метель поулеглась, на смену прислала крепонький морозец. Вдоль Невы летели санки, кошевы, катились конькобежцы. Шумные торговки нахваливали горячие пироги, сбитень. Закутанные до глаз, похожие на маленьких медвежат барчуки катались на лубках с ледяной горки, няньки стонали и охали наверху, переговаривались на разных языках.

— Благодать-то какая, — протянул Еким.

— Живут люди, ни о чем не думают. — Данила вздохнул, покосился на молчаливого поручика. Тот шел, низко опустив голову, шевелил пальцами, затянутыми перчаткою.

Высокое, в несколько этажей, здание Берг-коллегии показалось таким мрачным, что у рудознатцев захолонуло сердце. По лестницам и коридорам, из двери в дверь, как мыши, шныряли чиновники, перетаскивали укладки с бумагою. На столах стояли введенные еще Петром Первым зерцала-рамки с орлом и тремя указами. Осовелые писцы и подканцеляристы сонными глазами провожали рослых гвардейцев, чесали кончиком пера за ухом.

— Ждите здесь, — проговорил низкорослый с квадратным подбородком чиновник, указывая на деревянные диваны. — А вы, господин поручик, можете быть свободны, — кивнул он Козловскому, подав гербовую бумагу с печатью.

— Ребята, дай вам бог, — вдруг подобрели солдаты.

От их сапог на паркете остались мокрые следья.

Время тянулось, будто в гору крестьянский обоз. Побратимы не разговаривали, всякий припоминал свое, думал, какие беды опять приуготовила им судьба.

— Если что, — нарушил наконец молчание Еким, — все возьмем на себя.

— Служивые, вас просят, — вывернулся в коридор безликий старикашка и повел рудознатцев, шаркая ножками, вдоль всяких дверей. Несколько раз он останавливался, прикладывался к табакерке.

— Ты гриб, душу не тяни, — обозлился Данила. — Укажи нам, куда направляться, и хоть всю табакерку в нос толкай.

— Торопыги. Наше дело обстоятельность любит. — Старикашка толкнул массивную дверь, сам остался в коридоре.

За широким выгнутым столом, поставленным на возвышении, сидели сановитые чиновники с орденами и лентами. Посередке в кресле с длинной, выше головы, спинкою сидел, сгорбясь, важный старик со звездой на груди. По сторонам верткие писцы за конторками подсовывали под бумагу графленные листы-кераксы, чтобы строчки ложились ровно.

— Прошу сесть, господа гвардейцы, — произнес старик со звездою, указывая на скамью из лакированного дуба, поставленную неподалеку от входа.

Преображенцы растерялись от неожиданности, все продолжали стоять, по-уставному вытянув руки по швам.

— Прошу сесть, — негромко, но настойчиво повторил старик.

Еще больше бы растерялись они, если б знали, что с ними разговаривает сам президент Берг-коллегии Нартов, который редко занимался подобными делами, предоставляя их решение начальникам отделов. Совпадение случайностей, которыми изобилует начало всякого царствования, поистине оказалось полезным. Придворный пиит и статский советник Нелединский-Мелецкий показал Нартову доношение уральских рудознатцев. Президент заинтересовался, подумав о крайней выгоде для казны, ежели золото и серебро въяве окажутся открытыми в Кизеловских дачах статского советника Лазарева. Это же сулило и более прочное положение ему, Нартову, ибо он не знал, как отнесется к его президентству новый император.

Чтобы не случилось с преображенцами никаких непредвиденных бед, Нартов испросил разрешения наложить на солдат арест, не подозревая, что полковое начальство переусердствует. Накануне заседания коллегии президент направил Нелединскому-Мелецкому письмо: «Как завтрашний день Берг-коллегия откроется, то и почту я первым долгом своим сие ей предложить на рассуждение. Предварительно, однако ж, просим вас, милостивый государь мой, завтра же прислать самих доносителей тех руд в коллегию для взятия с них надлежащих объяснений».