В студии тепло, за окошком светит солнышко. Зима уже почти прошла. У меня есть работа, и завтра я должна получить деньги. Я независима. Никто не имеет на меня никаких прав. Только что меня накормили вкусным завтраком. У меня есть друг, который меня уважает. Что мне еще нужно. Я была довольна и ни о чем не думала.

Книги... Я привезла с собой на Монмартр книги, но мне пришлось их все заложить зимой. Мне за них почти ничего не давали, но я все равно была рада и этому, потому что собиралась немножко собрать денег в ближайшие недели и выкупить их обратно. Если мне повезет с чаевыми, то я смогу даже купить одну-две новые книжки. Мне было тоскливо без книг, недаром меня в колледже прозвали la professeuse. У Тоби были целых две полки, и он предложил мне брать любую книгу, какую захочу, чем я, естественно, воспользовалась, но все-таки мне хотелось иметь свои собственные книги в моей маленькой комнате.

Примерно полчаса я почти не замечала присутствия Тоби, хотя он тяжело дышал, словно сердился, ругался вполголоса, со скрежетом счищал краску с холста, фыркал недовольно. Все это я уже слышала раньше, поэтому не обращала внимания, но потом появилось нечто новое – полная тишина, прерываемая лишь редкими возгласами и яростным стуком, когда он смешивал краски на палитре. Скосив глаза, я увидела, что Тоби чуть ли не повис на холсте, и, наверно, немножко повернула голову, потому что он сразу заорал:

– Сидите смирно, Ханна! Смирно!

И я опять стала смотреть в окно. До меня доносились бормотание и фырканье, по которым я понимала, что Тоби доволен своей работой, и была рада за него, но не могла не думать о том, разделит ли кто-нибудь с ним его удовлетворение.

Шло время. Сидеть мне было удобно и даже уютно. Воскресенье вообще было лучшим днем в неделе, когда мне не надо было двенадцать часов проводить на ногах в «Раковине», и я могла делать, что хотела – убирать, штопать, готовиться к следующей неделе или, если погода была хорошей, садиться в омнибус и кататься по городу, а потом гулять вдоль Сены, и всего за три су.

Наверно, я задремала, потому что солнце уже передвинулось за трубами, когда я пришла в себя. Тело у меня немного затекло, ведь я ни разу не пошевелилась за все время. Я прислушалась. Но Тоби не было слышно. Он как будто даже перестал дышать. Скосив глаза, я увидела мольберт, но Тоби рядом не было. Тогда я осмелела и повернула голову.

Две кисти и палитра лежали рядом с мольбертом на полу, а Тоби сидел позади меня за столом, положив голову на руки. Я тут же вскочила и стала трясти его:

– Тоби! С вами все в порядке?

Он поднял голову и без всякого выражения взглянул на меня. Глаза у него были широко открыты. Он не спал.

– Что случилось, Тоби? Что-нибудь не так?

Он покачал головой, вскочил, и глаза у него засверкали:

– Все так. А вы уже меня слышите, юная Маклиод?

– Слышу? Конечно же, слышу! О чем это вы?

– Просто я хочу быть уверенным, что вы услышите то, что я вам сейчас скажу, Ханна Маклиод. Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится, если вам нужен будет друг, даже чтобы послать его в ад, приходите к Тоби Кенту. Вы поняли?

Я даже отшатнулась от него, правда, со смехом.

– Тоби, вы совсем сошли с ума. Правильно говорит мадам Бриан. Ради всего святого, почему вы так говорите?

– Потому что вы есть на свете, красавица. – Он задрал голову и радостно рассмеялся. Потом встал. – Господи, да это же лучший день в моей жизни. Так и есть. Я пробился, Ханна. Я нашел то, что искал все эти годы. – Он хлопнул себя ладонью по лбу. – Теперь все здесь. В голове и в руке. Да нет, конечно, мне не будет легко, мне и не надо, чтобы легко, потому что всегда должны быть страсть и боль, но я нашел... Господи Милосердный, что я нашел? Нет, это не секрет и не правило. Я нашел, как делать рукой то, что у меня в голове. И это пришло ко мне через вас, Ханна. Через вас. Я никогда этого не забуду. Ну, посмотрите же.

Он бросился к своему мольберту, и я пошла следом за ним, чтобы посмотреть на свой портрет, потому что его волнение заронило во мне надежду. Но когда я увидела картину, сердце у меня упало. Она была точно такая же, как все остальные его картины с небрежными мазками и немножко незаконченным фоном: пол, раковина, стена у окна. Я узнала девушку, сидевшую на стуле, но в ней было что-то такое, от чего мне стало не по себе. Что-то печальное, наверно. Ощущение было очень сильным, но я не понимала, откуда оно бралось.

И я неохотно сказала:

– Не думаю, Тоби, что она на меня похожа.

Он рассмеялся и махнул рукой:

– Дорогая Ханна, если вам хочется увидеть точное ваше изображение, то я могу подарить вам вашу фотографию. Разве я вам уже сто раз не объяснял, что такое импрессионизм?

– Вы много говорили о качестве света и... подождите минутку... да, о наслоении красок в зависимости от... как их?.. оптических законов дополнительных цветов, что бы это ни значило. Больше я ничего не помню, кроме того, что вы говорили, что импрессионисты были так поглощены светом, что забыли о форме. Правильно?

– Неплохо, – сказал Тоби, – правда, для вас это только слова, но сойдет для начала. Сделайте шаг назад, еще, красавица. Посмотрите еще раз. И не говорите мне о фоне. Я сам знаю. Там на полчаса работы. Просто посмотрите. Да не глазами и не мозгом, потому что я хочу, чтобы вы на минутку перестали быть рассудочной реалисткой. Глядите сердцем. Так надо смотреть картины.

Я охотно подчинилась ему и стала смотреть, стараясь ни о чем не думать. Поначалу у меня ничего не получалось, но потом потихоньку со мной стало происходить что-то странное. То, что вблизи казалось нагромождением мазков, теперь оживало. Это было похоже на оптический обман, хотя, наверно, обманом было то, как я раньше видела картину. Теперь я поняла, что это мое лицо, даже больше мое, чем когда я вижу себя в зеркале, и что-то во всей фигурке было такое, что как-то непонятно трогало меня.

Я подошла поближе, и картина вновь превратилась в хаотическое нагромождение красок.

– Как у вас это получается, Тоби? – удивленно спросила я. – Откуда вы знаете, что это будет смотреться так, а не иначе?

Он рассмеялся.

– Да я сам только сегодня разобрался, Ханна, и еще ничего не могу объяснить. Но если вы видите, значит, больше я не буду начинать наши разговоры с мещанских вкусов. Ну, теперь вам больше нравится?

– Да, – медленно проговорила я. – Намного больше. Но почему я у вас такая печальная? Я не о лице. Я сама не знаю, о чем я.

– Смотрите еще.

Я отошла назад и еще раз вгляделась в картину. Удивлению моему не было предела.

– О, нет. Я теперь не печальная, правда? Это в прошлом. Печаль осталась в прошлом и... я даже чем-то довольна, нет, спокойна. – Я повернулась к Тоби. – Вы такой меня видите?

Он кивнул, не отрывая глаз от картины:

– Не возражаете?

Пришлось улыбнуться.

– Если вы, судя по картине, так хорошо меня изучили, то вы должны знать, что я не возражаю. Я думаю, вы очень умны, и я рада, что вы довольны. А теперь мне надо умыться, так что вы пока подберите, что вам надо починить. Тоби, вы меня слышите?

– Ну, конечно, слышу, – ответил он, словно откуда-то издалека. – Что вы сказали? Ханна, я задумался... остались три дня, пока еще принимают картины на весеннюю выставку во Дворец искусств. Правда, мне еще нужна рама. Но если я ее сегодня закончу, старый Дюпюи завтра утром сделает мне раму, и я успею отдать ее до отъезда.

От страха я закрыла рот рукой:

– Ой, Тоби, я буду там висеть?

– Кто знает? Ее еще должны принять величайшие художники Франции. Они сидят, а перед ними проносят картины, и если они поднимают руки, это значит, они одобряют картину, а если не поднимают, то отвергают ее. Но если вы против, я оставлю ее дома.

Естественно, я была против, но Тоби был так счастлив своей удачей, что я не посмела ему отказать.

– Нет, конечно, несите, – торопливо проговорила я. – Просто мне вдруг стало чего-то стыдно, а вообще-то я польщена.