Была уже почти полночь. Толстая и сердитая Луиза ставила на мой поднос тарелки в кухне ресторанчика «Раковина», когда в белом фартуке, залитом вином, вошел вислоусый Арман.

– Он еще там? – спросила я.

Арман покачал головой:

– Ушел.

Мы говорили о толстом, с круглым, как луна, лицом посетителе, который час просидел за одним из столиков Армана и не сводил с меня глаз, стоило мне показаться в зале. Я сразу поняла, что его привлекла вовсе не моя молодость, уж в этом-то я научилась разбираться. В его взгляде не было даже намека на непристойность, он словно размышлял о чем-то, а мне-то каково?

Арман сказал, что он англичанин, но по-французски говорит получше многих. Нет, на то, что он англичанин, мне было плевать. Я уже давно научилась не вздрагивать, завидев соотечественника, и теперь злилась на себя. Еще не хватало, чтобы мужчины своими взглядами выводили меня из равновесия.

– Пришла парочка золотых часиков, – сказал Арман, пристраивая на столе поднос с грязными бокалами. – Четверо, и ни слова по-французски. Дикари. Ханна, папаша Шабрье зовет тебя переводить.

Арман и папаша Шабрье всегда называли англичан золотыми часиками, потому что почти все они носили в кармашке жилета золотые часы на цепочке через весь живот. Арман не сомневался в том, что они сумасшедшие, если позволяют себе столь откровенно искушать и мелких воришек, и апашей, особенно после того, как проклятая война всех довела до нищеты.

Мне по-настоящему повезло, что я всю зиму проработала в «Раковине», ведь, как писали газеты, такой зимы не было уже лет тридцать. Началось еще в конце 1890 года, а в январе город уже вымерз. Почти на всех улицах и площадях жгли костры, для бездомных были устроены убежища, а благотворители варили суп в больших котлах на заваленном снегом Марсовом поле, чтобы накормить голодных. Дела шли из рук вон плохо, особенно в кабаре и ресторанах на Монмартре, однако «Раковина» не прогорала и папаша Шабрье не выгонял меня.

Однако уже запахло весной, и вновь появились англичане, которым парижане обрадовались, как никогда, потому что они легко тратили деньги. Последние два года, то есть с весны 1889 года, когда весь мир устремился в Париж на всемирную выставку, англичане тоже охотно переплывали Ла-Манш. Наверное, папаша Шабрье держал меня, несмотря на плохую зиму, потому что я хорошо говорила на обоих языках и он надеялся использовать меня как переводчицу в лучшие времена, поэтому я очень обрадовалась, когда он позвал меня переводить.

– Нельзя заставлять его ждать. Ты не поможешь мне с угловым столиком? Пожалуйста, – попросила я Армана.

Он поглядел на мой тяжелый поднос и вздохнул. Луиза заворчала на него, а я выскочила через крутящиеся двери в зал, где папаша Шабрье ужом вился вокруг четверых англичан, смеявшихся какой-то шутке и по-настоящему наслаждавшихся удовольствиями, которые предлагал им Париж, – кабаре, танцевальными залами, театрами. На двоих были котелки и пелерины, на двоих – бриджи и соответствующие кепи, и все четверо курили трубки, по которым парижане узнавали английских туристов.

Весь светясь и не закрывая рта, папаша Шабрье начал делать широкие жесты в мою сторону, означающие, что я приму у них заказ. Несмотря на усталость, мне, хоть и не без труда, удалось изобразить беззаботную улыбку, и, присев в реверансе, я сказала:

– Месье, добрый вечер. Не хотите ли аперитив, пока будут выполнять ваш заказ.

Как всегда, они заохали-заахали и забросали меня вопросами. Ах, как вы прекрасно говорите по-английски! Неужели вы англичанка? Англичанка, да еще молодая, и официантка в семейном ресторане на Монмартре! До сих пор они еще не видели ни одной официантки в Париже, только официантов. А как меня зовут? И сколько мне лет? Ханна Маклиод? Восемнадцать? Похоже, они все-таки решили, что я шотландка, а не англичанка.

Я коротко рассказала им свою историю, которую обыкновенно рассказываю в подобных обстоятельствах и в которой нет ни слова правды. Мать у меня была француженкой, школьной учительницей. Отец – капитаном корабля. Он родился в Лондоне, хотя предки у него наверняка были шотландцы. Я тоже жила в Лондоне до двенадцати лет. А потом корабль отца потерпел крушение, вскоре умерла мать, и ее парижские родственники предоставили мне кров, а так как они бедны, то мне пришлось подыскать себе работу, чтобы зарабатывать деньги.

Иногда эта история приносила мне приличные чаевые, хотя рассказывала я ее вовсе не для этого. Мне надо было ее придумать, чтобы попроще и поправдоподобнее объяснить свое появление в «Раковине». Англичане слегка заигрывали со мной, и я тоже в ответ улыбалась им и немножко кокетничала. Это было бы невозможно, если бы мы встретились в Лондоне, но мы были не в Лондоне, а в Париже, тем более на Монмартре, где обитает богема и где англичане напрочь забывают о своей чопорности. К тому же, в отличие от официантки в Лондоне, я говорила на хорошем английском, который эти туристы привыкли слышать из уст своих жен и дочерей. Грамматику и манеры я усвоила как la professeuse в общении с ученицами Колледжа для юных девиц на Рю де Мулен, который уверенной рукой правила мамзель Монтавон.

Изображая некоторую робость и не очень охотно отвечая на игривые замечания, я довольно быстро познакомила английских джентльменов с коротким меню, написанным фиолетовыми чернилами крупным летящим почерком Луизы.

– Месье, у нас есть два супа. Суп из бычьих хвостов и каталонский. Каталонский – с луком, порезанной ветчиной, белым вином, овощами, яичными желтками и всякими травами. Мне очень жаль, что у нас немного овощей, зима была плохая, но если вы рассчитывали на легкий ужин, то омлет вам понравится. А если хотите поесть как следует, то могу вам предложить мушкетерские котлеты – бараньи отбивные, маринованные в растительном масле, в бренди и петрушкой. Или вы предпочитаете барашка, рагу из почек? Раковина сан-жак подается только у нас...

Этот вечер в «Раковине» был в точности похож на все остальные, разве только погода была получше и потому посетителей побольше. Отправляясь с заказом на кухню, я мечтала, чтобы больше никто не пришел. Летом в это время кафе и театры, кабаре и концертные залы уже переполнены, но, увы, вечера еще стояли холодные и почти все они еще были закрыты.

Я совершенно забыла о круглолицем господине, глазевшем на меня, но когда все разошлись и мы с Арманом ставили стулья на столы перед закрытием, он вдруг вспомнил о нем, и мурашки побежали у меня по спине. В половине второго я надела пальто, шляпку, попрощалась с папашей Шабрье и Луизой и вместе с Арманом дошла до угла Рю Муллер, откуда мне надо было идти одной.

Темные и пустынные улицы не пугали меня. Ни один приличный господин не посмеет заглянуть в столь поздний час на Монмартр, в квартал апашей, где женщине ничего не стоит завести дурака в местечко потемнее прямо в объятия мужчины, который оглушит его кожаным чулком, набитым дробью, и ограбит. Мне же ничто не угрожало, потому что я здесь жила, потому что на мне было дешевое пальто и у меня нечего было украсть, а вовсе не потому что местные грабители не трогали своих.

Я очень устала, и мне было холодно, поэтому я опять забыла о круглолицем господине. Тем более меня ждала холодная комната. Все свои небольшие сбережения я потратила зимой на уголь, а иначе мне бы не расколоть лед в кувшине, когда я приходила ночью с работы. Но едва потеплело, мне пришлось от этого отказаться. На три франка, которые мне платит в день папаша Шабрье, не очень разгуляешься, хотя жаловаться вообще-то грешно, жалование неплохое, но мне пришлось недавно купить себе новые туфли и кое-что из другой одежды, а то я совсем пообносилась.

И все-таки, несмотря ни на что, подходя к крутой каменной лестнице, поднимавшейся между домами, я была довольна. Полтора года назад я жила почти в роскоши у мамзель Монтавон в одном из лучших колледжей на Рю де Мулен. Да, я, Ханна Маклиод, получившая неплохое образование, охотница до книг и знаний, немного скрытная и молчаливая, но вполне дружелюбная девица, хотя иногда и довольно своевольная. А сегодня все совсем по-другому. Сегодня я отработала с полудня в «Раковине», а теперь иду домой, в маленькую промерзшую комнатку, с несколькими су в кошельке, и мне еще надо прожить на них пару дней до недельной получки. Но я не хочу ничего менять. Глава моей жизни, прожитая на Рю де Мулен, закончилась, и у меня нет желания ее перечитывать.