Я стояла на верху лестницы, и подо мной был весь Париж, освещенный яркой луной и тысячей фонарей, прочерчивавших в нем широкие бульвары и выделявших особенно знаменитые здания, а с самой верхушки Эйфелевой башни скользил луч прожектора над городом, туманясь по краям. Позади меня поднималась ввысь громада все еще недостроенной церкви Святого Духа, стоявшая в самом центре Монмартра.
Я помедлила несколько мгновений, глядя на город, который теперь был моим домом, и размышляя, не стоит ли мне податься куда-нибудь на юг подыскать себе работу учительницы или няни или перестать дурачиться и вернуться в Англию, чтобы найти там работу. Правильно, только для начала надо отложить немного денег, чтобы было чем заплатить за хлеб и за угол, пока я буду осматриваться. А это нелегко...
Сунув замерзшие руки под мышки, я двинулась дальше по крутым улочкам, через дворы и под арками к своему дому. Налево чернели на фоне неба скелеты двух ветряных мельниц, свидетели тех времен, когда на Монмартре было полным-полно таких мельниц.
Всего в ста шагах от дома на Рю Лабарр я завернула за угол и увидела в свете фонаря три мужские фигуры. Один мужчина лежал на земле, и его шляпа скатилась в канаву, которая огибала последний дом на улице. Двое других наклонились над ним. Я плохо их видела, но и так знала, что это воры, апаши, которые роются сейчас в карманах своей потерявшей сознание жертвы. Наверно, он пришел из Мулен де ла Галетт, танцевального зала, который располагался немного ниже, и заблудился в путанице уточек. Если так, то он сглупил, отправясь гулять один, потому что здесь было опасно для всех, кроме местных жителей. Здешние люди подозрительно относятся к чужакам и даже опасны для них.
Пока я стояла и смотрела, двое выпрямились, и я увидела что это мужчина и женщина. Мужчина что-то рассматривал, наверно, бумажник, поднеся его чуть ли не к носу. Потом он пнул ногой лежавшего. Девушка что-то сердито ему сказала, и я услышала имя Анри. На секунду я подумала, что она с ним ссорится, но нет, она тоже ударила ногой лежавшего мужчину. Анри сплюнул, потом ударил его во второй раз, сильнее.
Мне ничего не оставалось, как подхватить юбки и бежать, пока они его не убили. Я ненавидела апашей. В наше время очень модно делать из них героев, но для меня они были не героями, а эгоистичными порочными мужчинами, жившими за счет женщин, да еще бившими их, если им не удавалось заработать денег на вино и табак.
Скажу честно, мне было страшно, но все-таки не очень страшно. Не то чтобы я была храброй, но я очень разозлилась. Отвратительная сцена задела какие-то струны в моей памяти, которые казались мне похороненными там навеки, и сердце у меня заколотилось так, что едва не выпрыгивало из груди. Выходя из «Раковины», я сняла туфли и сунула их в сумку, висевшую у меня на руке, а вместо них надела сабо. Деревяшки громко застучали о камни мостовой, и двое, перестав избивать лежавшего неподвижно мужчину, уставились на меня.
Я подумала, что они убегут, но они разглядели, что я одна, и мужчина, уперев руки в бока, расхохотался. Он еще раз пнул свою жертву и сказал:
– Тоже мне богатый иностранец! Без часов, без колец, с пятью франками в бумажнике... Тоже мне!
Я остановилась в двух шагах от апаша и, придерживая шляпку одной рукой, поглядела ему в лицо со всей ненавистью, на какую только была способна.
– Убирайтесь! Убирайтесь отсюда, грязные свиньи! Он повернулся ко мне худым, желтовато-бледным лицом и замахнулся, чтобы ударить меня по щеке, но я уже знала, как апаши обращаются со своими женщинами, поэтому заранее приготовила шестидюймовую шляпную булавку. Дернув головой, чтобы уклониться от удара, я всадила ему в ладонь булавку. Он завопил от боли, и, пока разбирался со своей рукой, я сделала шаг вперед и изо всех сил стукнула его в коленку тяжелым деревянным сабо. Он опять закричал, и теперь в его голосе был страх. Он отскочил в сторону, а пока его девушка раздумывала, что предпринять, я ударила ее сумкой прямо по лицу. Она тоже заорала, потом еще раз заорала, когда я стукнула ее сабо.
– Убирайтесь отсюда, звери! – вне себя от злости крикнула я, не выпуская из рук шляпную булавку. – Я знаю тебя, Анри! Ну-ка, подойди поближе, и я выколю тебе глаз, грязная крыса! Я знаю, где тебя найти, Анри, и тебя и твою потаскушку. Смотри, а то я сообщу в полицию или моему дружку Louis le surineur! Вот уж кто поговорит с тобой от души!
Конечно же, я все выдумывала, но пока я орала на них, они, не поворачиваясь ко мне спиной, стали потихоньку удаляться. Я понятия не имела, где найти Анри, просто услышала, как его назвала девушка, a un surineur – это вор, который пускает в ход нож, в отличие от вора, который душит свои жертвы, но у меня не было дружка Луи ни среди тех, ни среди других. Однако мои слова возымели действие, и апаш, схватив свою подружку за руку, заковылял прочь. Я смотрела им вслед, пока они не скрылись с глаз.
Вся дрожа от страха и сама не понимая, как я решилась на такое, я вколола обратно на место шляпную булавку и встала на колени возле лежавшего мужчины. Глаза у него были открыты, но когда я наклонилась над ним, он их закрыл. В свете фонаря он показался мне совсем молодым, по крайней мере, не старше тридцати. У него были темные волосы и аккуратные усики, пальто и пиджак расстегнуты, карманы выворочены наизнанку Анри и его подружкой, искавшими деньги и ценности, одна щека вся в крови. Да и дышал он тяжело. Я даже подумала, не сломаны ли у него ребра.
На улице не было ни одного человека, кроме меня. Кое-где на четвертом-пятом этажах неярко светились окна, но какой мне от них прок? В такой час трусливые консьержки, стерегущие входные двери, ни за что не встанут со своих кроватей.
Я положила голову мужчины себе на колени и довольно сильно похлопала его по щеке.
– Месье...
Тут мне в голову закрались сомнения, и я заговорила по-английски. Французы обыкновенно думают, будто все англичане – блондины, но я-то знала, что это не так. У меня самой волосы были такие же темные, как у незнакомца. Апаш, верно, знал, что этот человек иностранец, ну а в таком случае он, скорее всего, англичанин.
– Сэр! Вы меня слышите? – спросила я. – Пожалуйста, очнитесь. Сэр?
Я довольно сильно защемила между пальцами мочку его уха, потому что уже начинала отчаиваться. Оставить его я не могла, он бы замерз в такую холодную ночь, значит, мне надо было куда-то его деть, а куда и как, если он не приходит в себя? Я вонзила ноготь ему в ухо и опять зашептала:
– Пожалуйста, о, пожалуйста, очнитесь, сэр.
К моей несказанной радости, он пошевелился, что-то пробормотал и попытался отвернуть голову. Тогда я начала его трясти, щипать за ухо, самым настойчивым образом просить его не впадать опять в бессознательное состояние. Он с трудом открыл глаза и, ничего не понимая, уставился на меня. Потом что-то спросил по-английски, но я ничего не поняла. Еще несколько минут мне пришлось повозиться с ним, чтобы поднять его на ноги. Я понимала, что он не в себе и мало что понимает, да и слова, которые он произнес совершенно нечленораздельно, не несли в себе никакого смысла. Однако постепенно до него дошло, что я хочу ему помочь, и в конце концов мне удалось поставить его на ноги, обхватив его за пояс и положив его руку себе на плечо. Простояли мы так, покачиваясь, какое-то время, а потом медленно пошли к моему дому, качаясь на ходу как пьяные.
Я помнила о своей сумке с туфлями, но о шляпе джентльмена забыла совершенно, пока не было слишком поздно. Оставить его одного, чтобы идти за шляпой, я не посмела. По пути мне пришлось все время подбадривать его.
– Так, так, сэр... Прямо, сэр. Еще один шаг, еще один, пожалуйста. Вот так, хорошо. Уже недалеко. Идемте, я вас...
Дважды за пять минут, которые нам потребовались, чтобы одолеть расстояние до дома номер восемь, он почти терял сознание и повисал на мне, и я чуть не падала с ним вместе, так что когда мы остановились около двери высокого темного здания, правая рука у меня горела огнем. Ключ висел у меня на шее, и каким-то образом мне удалось вытащить его, снять с шеи и вставить в замочную скважину. В холле слабо горела керосиновая лампа. Консьержка мадам Бриан всегда оставляла ее для меня, что свидетельствовало о ее неслыханной благосклонности ко мне. Мадам Бриан была женщиной со вздорным и неуживчивым характером и довольно острым языком, но за время, что я снимала комнату на шестом этаже, она вроде бы прониклась ко мне симпатией. Наверное, она видела, как я отшила ее муженька, не зная, что она стоит наверху. Гюстав был жирным лентяем, и она его презирала, в чем я была с ней полностью солидарна.
