Он ничего не мог ей ответить. Он сидел на горшке. А она говорила как героиня шекспировской пьесы. Он совершенно не понимал, что ему делать в такой ситуации.

— В это мгновение, — продолжала она, — я поняла, что люблю тебя.

Что он должен был ответить? В такой обстановке?

— Может, ты выйдешь, — сказал он тогда. — Мне нужно подтереться.

Она подняла голову от ноутбука.

— Мы находимся недалеко от центральной насосной станции, потом трубопровод уйдет вниз, под воду. На другой стороне должна быть новая труба, которая еще не использовалась. Но нам надо миновать насосный агрегат.

Она уткнулась обратно в дисплей. Каспер услышал рядом отца. Максимилиан опирался на один из костылей Франца. Африканка засунула пакеты с растворами в карманы его комбинезона. Отец и сын посмотрели на двух женщин и молодого человека, склоненных над компьютером и световым табло.

— Они похожи на солдат, — заметил Максимилиан. — Солдат спецподразделения. Но в них нет злобы. Что ими движет?

Каспер услышал, как их с отцом системы синхронизируются. Такое бывает во всех семьях. Между всеми людьми, которые любят друг друга. Но редко. И как правило, никто этого не замечает. Не замечает, что на долю секунды исчезают маски. Неврозы. Глубинные травмы. На долю секунды исчезают все проступки прошлого, которые мы тщательно храним в памяти на случай, если понадобится шантажировать друг друга. На мгновение все они исчезают, и ты слышишь обыкновенную человечность. Хрупкую, но устойчивую. Среди крыс, насосов и потоков нечистот.

— Ими движет, — продолжал больной, — нечто такое сильное, что они готовы пойти на смерть ради этого. Я это слышу. Что это?

Каспер услышал тоску в голосе отца.

— Твоя мать… и Вивиан, — продолжал Максимилиан. — Эти две женщины. С ними я был уже почти готов стать самим собой. Но тем не менее. Когда доходит до дела, не хватает смелости. И также с любовью к цирку. Я не мог решиться. И с любовью к тебе.

Они посмотрели друг другу в глаза. Ничего недосказанного не осталось.

— Кстати, о тебе, — продолжал Максимилиан. — Ты лучшее, что мы с Хелене сделали. Многое другое было хорошо. Но ты — самое замечательное.

Каспер протянул руку и прикоснулся к щеке больного. В течение минуты Максимилиану удавалось выдерживать эту напряженность, затем он отвернулся. И тем не менее, насколько Каспер помнил, это был его самый продолжительный контакт с отцом.

— Вода откачается за сто восемьдесят секунд, — сказала африканка. — Потом мы сможем пройти.

Каспер услышал, как меняется звучание огромного насоса. Он обернулся к блестящему цилиндру размером с бродильный чан в пивоварне. Стенки его сверкали от конденсата. Там, где вода стекала на бетонный пол туннеля, против всех законов природы росла трава, темно-зеленая, с блестящими листьями. Стине наклонилась и сорвала листок. Она поднесла его к лицу Каспера. На темно-зеленой глянцевой поверхности блестела капля воды.

— Эта трава называется копытень. Может расти даже при таком освещении.

Она стояла совсем близко.

— У меня было счастливое детство, — сказала она. — Ни одного дня в инвалидном кресле. Ничего страшнее двух швов и некоторого количества хлоргексидина в травматологическом пункте. Но я любила играть в одну игру.

Капля сдвинулась с места и заскользила вдоль края листа.

— Я пыталась понять каплю. Пыталась понять, что ее держит. Не дает ей распасться на мелкие части.

Можно было подумать, что это она сама привела каплю в движение. Но ее руки были неподвижны. Они были больше его рук. С синеватыми прожилками. Сначала всегда прохладные. Но когда она касалась его, гладила его кожу — пусть даже совсем недолго, — они быстро становились горячими. Но всегда оставались спокойными. И сейчас тоже. За этим спокойствием он слышал легкую вибрацию — звучание, подобное тому, на котором строится рага. Ему потребовалось мгновение, чтобы определить, что она означает: это был страх за детей. И тем не менее она крепко держала в руках действительность.

— Что не дает ей распасться на части? — повторила она.

Он обожал ее любопытство. Оно было все равно что голод — ненасытный голод. Оно было как любопытство клоуна. Или детей. Открытость, вселенский аппетит, ничего не принимающий на веру.

— Я до сих пор играю в эту игру, — шептала она. — Только немного иначе. Немного больше сосредоточенности, немного больше вдумчивости. Это единственное различие. Между девочкой и женщиной. Между ребенком и взрослым. Я собираю в сознании все, что мы знаем о силе сцепления в жидкостях по сравнению с воздухом. Об эластичности капли. Её стремлении к наименьшей потенциальной энергии. Теорема Дирихле. Как правило, исследователь опирается на несколько теорем. Я пытаюсь учитывать их все. Опираясь на научную интуицию. И когда я близка, очень близка к пониманию и одновременно понимаю, что мы никогда не сможем проникнуть в самую суть, и голова уже готова взорваться, тогда я оставляю все попытки понять и стараюсь приблизиться к капле.

Лист не двигался. Капля не двигалась. Все было неподвижно. Он услышал, как насос откачивает остатки воды.

— И тогда, на краткий миг, начинает казаться, что между мной и каплей нет никакой разницы.

Осторожно, очень осторожно она отложила листок на серый бетон.

— Когда это случается, когда это изредка случается, начинаешь понимать, чего это будет стоить. Действительно проникнуть в самую суть. Цена, которую ни один ученый не может заплатить. Оставаясь при этом ученым. Это будет стоить самого понимания. Невозможно вплотную приблизиться к явлению, стремясь при этом понять его. Мы говорим об одном и том же?

С наружной стороны цилиндра была приварена лестница. Подниматься нужно было чуть больше трех метров. Из насосной станции выходили три трубы. Диаметр самой маленькой был чуть-чуть меньше метра.

На цилиндре была крышка с электрическим замком, она была приоткрыта — должно быть, это Стине открыла ее, когда они колдовали у светового табло.

— Теперь там, — сказала она, — на центральном пункте, знают, что здесь что-то не в порядке. Через пять минут сюда прибегут местные службы, люди из телекоммуникационной компании и военные. Сбивая друг друга с ног. С собаками и пожарными в дымозащитном снаряжении. Но к этому моменту нас уже здесь не будет.

Она перепрыгнула через бортик насосной станции. Каспер попытался последовать за ней. Тело его не слушалось. Она втащила его за собой. Две трубы были закрыты электрическими клапанами. Последняя была открыта. Стине зажгла свой фонарик.

Они заглянули в темно-зеленый безукоризненный мир. Труба была совершенно круглой, внутри она была покрыта зеленым материалом, который слабо отсвечивал, создавая эффект софт-фильтра.

— ПВХ, — объяснила она. — Компания «Орслеф». Они обработали так все трубы, чтобы продлить им еще немного жизнь. Натянули поливинилхлоридный чулок изнутри.

Труба казалась бесконечной.

— Смотришь как будто в свой собственный родовой канал, — сказал он. — Очень красиво. Камеры наблюдения отключены?

Она кивнула.

— Может, воспользуемся, — предложил он, — тем, что за нами никто не наблюдает, и быстро поцелуемся?

Она попыталась отодвинуться от него. Но на узких ступеньках это было нелегко.

— Я знаю, — сказал он, — ты можешь сказать, что за нами наблюдает Бог. Но Бог на нашей стороне. И Киркегор. Ты разве не помнишь, что он говорит в «Деяниях любви»? Любые любовные отношения представляют собой пикантный треугольник. Ты, я и Господь Бог.

Она покачала головой.

— Гёте, — продолжал он. — И Юнг. И Гроф.[92] И Бах. Все они говорят об одном. В преддверии великих поворотных пунктов мы стоим вместе с любимой на пороге собственного рождения.

Она стряхнула с себя гипноз.

— Пустышка, — сказала она. — Ты всегда был жалкой пустышкой!

Гнев ее звучал концентрированно, словно кислота. Возможно, из-за того, что они находились в замкнутом пространстве насосной станции. Оно создавало эффект акустического вогнутого зеркала, фокусируя и усиливая звук. У нее был мелодичный голос. Облагороженный в хоре девочек школы Зале. Под руководством Хесс-Тейсен. И одновременно в нем была какая-то едкость. Он так и представлял себе, как она во время какого-нибудь совещания парализует целый суперэллиптический стол совета директоров.