Тогда он сделал последнюю попытку создать настоящий дом. Это было посредине пути, примерно за полтора месяца до исчезновения Стине. Однажды зимним вечером. Она готовила ему еду. Он сидел, прислушиваясь. Это было все равно что прислушиваться к паузам в моцартовском адажио си-минор. Мирно, созерцательно. Совершенно удовлетворенно.

— У меня возникло интуитивное чувство, — произнес он. — Мгновение назад оно обрело звуковую форму. Откуда-то из глубины. Я увидел, что ты могла бы оставить свою работу.

Она застыла.

— Тут не совсем обычная ситуация, — продолжал он. — Дело не в обычном желании мужчины контролировать женское. Даже самые великие — Грок, Бетховен, Шуберт — все они нуждались в женщинах, которые могли полностью раскрыть свой талант заботы. А Бах? Две женщины. И Иисус: Дева Мария и Мария Магдалина. Если у мужчины есть творческая или духовная миссия, ему требуется полная преданность женщины.

Это была крупная ставка. Но если хочешь сорвать большой куш, стоит рискнуть.

Она смотрела на него не отрываясь.

— Ты действительно так думаешь, — проговорила она. — Девяносто процентов тебя так думает.

Она отложила в сторону нож. Выключила конфорку.

— У меня возникло интуитивное чувство, — сказала она, — что сегодня вечером ты будешь жрать дерьмо.

Он встал. Схватил ее за запястье, сжал его. Ее звучание и ее взгляд изменились. Он отпустил ее. Она повернулась — и вышла из комнаты.

Какая-то его часть тогда поняла, что это начало конца.

Пульс его уже почти выровнялся. Он услышал голоса за домом, во дворе, это были дети. Нет звука более сложного и непостижимого, чем человеческий голос, звука, в большей степени передающего индивидуальные особенности. Голосовые связки, как правило, расслаблены в пределах полного регистра. Но если громкость увеличивается, то усиливается продольное натяжение и активность связок, из-за чего возникает сбой регистра, именно так получается тирольский йодль, именно так джентльмены, торгующие фруктами, предлагают прохожим бананы, именно так клоуны устанавливают контакт со зрителями в самых последних рядах, именно так смеялась КлараМария.

Это было его последнее выступление, на следующий день он собирался возвращаться в Испанию, возвращаться к выполнению первой части своего контракта с Синей Дамой. В конце своего номера он услышал ее смех: свободный, безудержный, искрящийся и с характерной при сбое регистра хрипловатой грубостью.

В уборной он снял грим, времени на переодевание не было; когда закончился последний номер, он прошел вдоль края манежа в халате, зрители выходили, она же осталась на своем месте, одна, он сел рядом с ней.

— Мне так нравится, — сказала она, — смотреть, как ты выступаешь.

Ему хотелось, чтобы она продолжала говорить. Как объяснить сладость чуда голоса — все равно что идеально чистый звук колоратурного сопрано: он мог бы сидеть и слушать часами, всю жизнь, хотя бы просто тембр.

Она посмотрела на пустой манеж.

— Почему ты стал заниматься музыкой? — спросила она.

Он прислушался к воспоминаниям своего детства и услышал хор пилигримов из «Тангейзера».

— Я оказался в Королевском театре, — сказал он, — мне было шесть лет, театр иногда приглашает детей цирковых артистов, у меня была роль ребенка-акробата, у нас были репетиции во второй половине дня, мне не хотелось домой, я уговорил маму не уходить, потому что мне хотелось послушать оперу. В тот вечер исполняли оперу, которая называется «Тангейзер». Герой ее — маменькин сынок, но все-таки я как-нибудь возьму тебя с собой послушать ее. Нас было несколько человек — дети из цирка и из балета. Мы забрались по железной решетке наверх к портальной башне и подползли прямо к самому краю сцены. Оттуда нам было видно дирижера. Взмахом руки он вызвал певцов. Их было сто. Сотня певцов! Хор пилигримов. Звук усиливался. Казалось, что он вырастает из земли. А когда они вышли на край сцены, наступило крещендо. В полную силу. Я чуть не упал на сцену. Я почувствовал блаженство. Полное блаженство. И дело было не только в хоре, дело было и в том, как звучала публика. Я слышал, как у них волосы на голове вставали дыбом. И вот в то самое мгновение я почувствовал, что принял внутри себя решение. Даже не решение. Просто я понял, что хочу научиться этому. Чтобы был такой огромный звук. Так много слез. Понимаешь?

Она кивнула.

— Когда мы ехали домой на автобусе, я рассказал об этом матери. Она спросила, хочу ли я петь. Я сказал, что хочу играть на скрипке. Через неделю она принесла мне скрипку. У нас не было денег. Но она тем не менее принесла мне скрипку.

Он почувствовал, как она прислушивается к пустому манежу. Он прислушался к ней.

— Все великие клоуны выступали здесь, — сказал он, — мы до сих пор их слышим. Все те, у кого я учился, те, кого я видел в детстве. Грок, Август Миэ, Энрико и Эрнест Кароли,[45] Бустер Ларсен, Ривель — их уже нет в живых.

Она ждала. Он кивнул в сторону мачты для проволоки.

— Мама упала оттуда, — сказал он. — Ее звучание тоже по-прежнему там. И звучание тех великих, у кого она училась. Она ходила по канату. Танцевала на канате. Она училась у Рейно. У Кона Коллеано. Линон.[46] Самых великих.

Он попытался улыбнуться. Девочка не ответила на его улыбку.

— Вот еще почему, — заметила она, — у тебя так мало друзей.

Он ушам своим не верил.

— У меня сотни миллионов друзей. Моя публика.

— Тебе кажется, что человека всегда покидают. Потому что твоя мама покинула тебя. Но это неправильно. На самом деле человека никогда не покидают.

Взрослому человеку очень трудно воспринять мудрость, высказанную ребенком. Он перестал ориентироваться.

Она взяла его за руку.

— Это правда? — спросила она. — Что ты возьмешь меня с собой туда, где сто человек поют?

Мудрость исчезла. Остался только ребенок. Он кивнул.

— На все, кроме увертюры, — сказал он. — Пока ее играют, я закрою тебе уши. Она слишком сексуальна, ее следовало бы запретить детям до шестнадцати лет.

На него снизошло нечто близкое к состоянию покоя. Любовь каким-то образом связана с состоянием покоя. Он чувствовал себя дома. Здесь, в пустом цирковом шатре, в одной из самых недолговечных построек, которые только можно себе представить. Он чувствовал общность с сидящим рядом ребенком. Чувство, которое, наверное, есть квинтэссенция дома и семьи.

Она посмотрела на него снизу вверх, сбоку.

— Если со мной когда-нибудь что-нибудь случится, — спросила она, — если будет плохо, ты придешь, чтобы мне помочь?

Она проговорила это быстро, на одном дыхании. Но он уловил интонацию, с которой это было сказано. Это было самое серьезное, что ему когда-либо доводилось слышать от ребенка.

Когда люди дают друг другу обещания, то всегда лишь какой-то частью самих себя. Ему не раз приходилось быть свидетелем таких обещаний: свадьбы, конфирмации, клятвы в вечной дружбе, — и всегда в самых горячих заверениях участвует самое большее десять процентов всего человека, потому что только такой долей самих себя мы можем распоряжаться, — это, разумеется, относилось и к нему самому.

Но только не в это мгновение. В это мгновение все вдруг изменилось. Он слышал, как дрожит его тело — словно духовой инструмент, когда вдруг удается амбушюр и очень большая часть энергии превращается в звук.

— Обязательно приду, — ответил он.

Дверь над ним открылась, перед ним стояли мальчик и девочка, должно быть, лет шести. Они прошли через чердак, на котором сушилось белье, это их голоса он только что слышал, но не заметил, как они подошли. Теперь они стояли как вкопанные.

— Ты кто? — спросила девочка.

— Я скажу вам шепотом, — ответил Каспер, — но только если вы обещаете никому об этом не говорить. Я — Санта-Клаус.

Дети затрясли головами: