Бак давно приобрел привычку всегда, без всяких исключений, не следовать в ресторанах ничьим рекомендациям. Возможно, это была одна из причин, по которой он заслужил свое прозвище. По тому, что он заказал рекомендованное Розенцвейгом, он понял, насколько сейчас он не в своей тарелке. Впрочем, он действительно любил икру.
— Позвольте мне спросить вас кое о чем, доктор Розенцвейг.
— Прошу, пожалуйста, зовите меня Хаимом.
— Я не могу называть вас Хаимом, сэр. Может быть, обращаться к вам «господин Нобелевский лауреат»?
— Прошу вас, окажите мне честь, зовите меня Хаимом! Пожалуйста!
— Хорошо, Хаим. Но мне трудно обращаться к вам так фамильярно Почему я здесь? В чем дело?
Старик взял с колен салфетку, вытер свое обросшее бородой лицо, сложил ее и бросил на тарелку. Потом он отодвинул тарелку, откинулся назад и скрестил ноги. Бак встречал в своей жизни много симпатичных людей, но столь приятные экземпляры, как Хаим Розенцвейг, попадались нечасто.
— Ага, в вас заговорил журналист, да? Я скажу только, что для вас это счастливый день. Николае намерен оказать вам такую честь, о которой я сам не могу говорить.
— Но вы ведь скажете мне, не правда ли»?
— Я скажу вам только то, что мне было велено сказать, и не более того. Остальное скажет сам Николае.
Розенцвейг посмотрел на свои часы, двадцатидолларовую пластмассовую штамповку, которые находились в явном противоречии с его статусом ученого, получившего международную известность.
— Хорошо, у нас еще есть время. Для вашего визита он выделил тридцать минут, так что имейте это в виду. Я знаю, что вы друзья, и вы станете просить у него прощение за то, что пропустили собрание, но имейте в виду, что ему нужно сказать вам очень многое, так что на извинения не стоит тратить много времени. Сегодня вечером он вылетает в Вашингтон для встречи с президентом США. Кстати, президент предложил, что он сам мог бы прилететь в Нью-Йорк, но как вы знаете, Николае очень скромный человек, он и слышать об этом не захотел.
— Вы находите Карпатиу скромным?
— Пожалуй, скромным в той же мере, в какой скромны многие лидеры, которых мне приходилось встречать, Камерон. Я знаю много таких общественных деятелей. Но большинство политиков, глав государств и мировых лидеров поглощены самими собой. Многим из них есть чем гордиться, и, как правило, их достижения связаны с отличительными чертами их характеров. Тем не менее, я никогда не встречал человека, подобного Карпатиу.
— Да, он производит очень сильное впечатление, — признал Бак.
— Это слишком слабо сказано, — продолжал настаивать на своем Розенцвейг. — Вы только подумайте, Камерон, ведь он не добивался этой должности. Занимая очень невысокий пост в румынском правительстве, он стал президентом республики, хотя еще даже не были назначены выборы. И он отказывался от этой должности!
«Да уж!» — подумал про себя Бак.
— Когда месяц тому назад Карпатиу был приглашен выступить на Генеральной Ассамблее ООН, он чувствовал себя таким смущенным и недостойным этой чести, что чуть было не отказался. Но вы ведь там присутствовали. Вы слышали его речь. Я бы предложил его кандидатуру в премьер-министры Израиля, если бы знал, что он примет этот пост. Почти сразу после этой речи генеральный секретарь подал в отставку и настоял на том, чтобы Николае заменил его. Он был избран единогласно, с большим энтузиазмом, его признали главы государств почти всех стран мира. При этом, Камерон, новые идеи рождаются у него у него одна за другой! Он — превосходный дипломат. Он говорит почти на всех языках, так что практически не нуждается в переводчике даже в разговорах с вождями самых отдаленных от цивилизации племен Южной Америки и Африки! Однажды он произнес несколько фраз, которые мог понять только австралийский абориген.
— Хаим, позвольте мне перебить вас, — вставил Бак. — Вы, конечно, знаете, что в обмен на отставку с поста генерального секретаря ООН Мвангати Нгумо будет предоставлена ваша формула для использования в Ботсване. По-видимому, тут не просто бескорыстие и альтруизм, но и…
— Конечно, Николае говорил со мной об этом. Но это не входило в формальное соглашение. Это был знак личной благодарности за то, что президент Нгумо сделал для Объединенных Наций за многие годы.
— Но как он мог выражать свою личную благодарность предоставлением вашей формулы? Ведь она не была предоставлена больше никому и…
— Я был просто счастлив предложить ее.
— Вы были счастливы?!
Голова Бака пошла кругом. Есть ли предел способности Карпатиу воздействовать на людей?
Старый ученый распрямил ноги и наклонился вперед, опершись локтями о стол.
— Камерон, здесь все взаимосвязано. И это — одна из причин, по которой вы здесь. Соглашение с бывшим генеральным секретарем представляло собой эксперимент, своего рода модель.
— Я слушаю вас, доктор.
— Конечно, пока еще слишком рано говорить, но если формула окажется там такой же эффективной, как в Израиле, Ботсвана тотчас же станет плодороднейшей страной всей Африки, если не всего мира. Статус президента Нгумо уже вырос у него на родине. Конечно, все смущены тем, что он освобожден от своих обязанностей в ООН; но вместе с тем мировое сообщество согласно в том, что сейчас настало время для нового руководства.
Бак пожал плечами, но, по-видимому, Розенцвейг не заметил этого.
— И каковы же дальнейшие планы Карпатиу по распродаже вашей формулы взамен определенных благ?
— Нет-нет, вы упускаете главное. Да, я убедил правительство Израиля выдать лицензию на использование формулы генеральному секретарю ООН.
— Ох, Хаим! Зачем? Что, Израилю уже не нужны миллиарды долларов? Обладание формулой сделало бы вас богатейшей страной на Земле и дало бы возможность решить мириады проблем. Но это было бы возможно, если бы Израиль обладал исключительным правом на нее. Как вы думаете, почему нордландцы совершили нападение на вас? Им ведь совершенно не нужна ваша земля! В вашей земле нет нефти. Им нужна была формула! Представьте, что было бы, если бы широкие просторы этой страны стали плодородными!
Розенцвейг поднял руку.
— Я понимаю вас, Камерон. Но деньги тут не играют никакой роли. Лично мне не нужны деньги, Израилю не нужны никакие деньги.
— Так что же такого мог предложить Карпатиу Израилю, из-за чего сделка обрела смысл?
— Камерон, подумайте, о чем молился Израиль с самого начала своего существования? Я говорю не о возрождении страны в 1948 году. О чем избранный народ молил Бога от начала времен?
У Бака кровь застыла в жилах. Ему оставалось только сидеть и покорно кивать головой. Розенцвейг сам ответил на свой вопрос.
— Шалом. Мир. «Молитва о мире для Израиля». У нас хрупкая, уязвимая страна. Мы знаем, что Всемогущий Бог Своей сверхъестественной силой защитил нас от нападения нордландцев. Вы знаете, что они понесли такие большие потери, что их пришлось хоронить в общих могилах. Они нашли свое последнее пристанище в кратерах, образовавшихся от взрывов их бомб, которые, благодаря Богу, не причинили нам ущерба. Некоторые останки нам пришлось предать огню. А обломков их ракет оказалось так много, что мы использовали их как сырье для производства товаров. Камерон, — сказал он со зловещими нотами в голосе, — столько их самолетов потерпело крушение! Фактически абсолютно все. В них до сих пор сохраняется горючее, которого, по нашим оценкам, должно хватить на пять-восемь лет. При таких условиях что может быть для нас более привлекательным, чем мир?
— Хаим, но вы ведь сами говорили, что спас вас Всемогущий Бог. Не может быть никакого другого объяснения случившегося в ту ночь. Если Бог на вашей стороне, зачем вам нужны сделки с Карпатиу?
— Ах, Камерон, Камерон, — сказал Розенцвейг на этот раз уже с грустью в голосе, — история показала, что Бог так непостоянен, когда речь идет о нашем благополучии. Со времен сорокалетнего блуждания детей Израиля по пустыне до шестидневной войны и нынешнего нордландского вторжения мы не можем понять Его. Он благосклонен к нам, когда это соответствует Его предвечному замыслу, постичь который мы не в состоянии. Мы молимся, ищем Его, пытаемся добиться Его милости, но порой приходим к убеждению, что Бог помогает только тем, кто помогает себе сам. Конечно, вы понимаете, что находитесь здесь по этой же самой причине.
