Он достал из-за стола пакет, разорвал газету.

— Возьми эту картину на память. Этюд Орондокита. Вид с дороги. Посмотришь, вспомнишь эти места и Славку-художника. Извини, не уследил, мошкара налипла на свежую краску, — он встал, проглотил еще несколько таблеток, — вот и полегче стало, а ты беспокоился. Давай я лучше тебе спою. — И он потянулся за гитарой.

Вячеслав пел, тихо перебирая струны, а Ковалёв задумчиво сидел, шёпотом повторяя слова песни. Вспомнился Длинный, и было о чём подумать. Бывший спортсмен мечтает о жизни в роскоши. Славка думает о племянницах. Без него им трудно будет.

И ещё вспомнился заместитель Власа по сохранности золота Галабаров скряга, который жил на ржавом сале и хлебе. Редко проживал рубль в день, экономия на мелочах, ходил в штопаной одежде.

Даже, когда прилетал с инкассацией на участок, никогда не ел в столовой, чтобы не высчитали за питание в конце сезона. Но, ради чего? Ни жены, ни детей. В гроб же не забрать накопленные деньги, не откупиться ими от смерти.

Петров терпел его только из-за фанатической скрупулёзности в оприходовании и отчётности по металлу. Галабаров испытывал истинное наслаждение, когда принимал по акту тяжёлые мешочки.

Взвешивал, сверял до грамма, подозрительно косился на присутствующих, уточнял, соблюдается ли принцип комиссионности при съёмке. Он сам признался, что считает, в этот миг, золото своим, на мгновенье становится обладателем сказочного богатства.

Требовал, чтобы его строго по инструкции охраняли с карабинами, перекладывал свой наган из кобуры в карман допотопного пиджака. Боялся, что ограбят. Его ограбят. Увлечён был этой игрой, как малый ребёнок. И снова ел прошлогоднее сало, и знал до копейки, сколько положит осенью в сберкассу.

От однообразной «диеты» его начала беспокоить печень, и съёмщики достали ему медвежью желчь для лечения. Кто бы видел, с какой болью и тоской он отдавал им за желчь бутылку дешёвого вина.

— Стоматологию ты где изучил, Слава? — отвлёкся от своих мыслей Ковалёв.

— На практике один врач натаскал в поликлинике. Да это — не трудно, я же хирург,

— Славка… Представь себе, что ты вполне здоров и холост. И вдруг, через много лет, встречаешь свою первую девушку. У неё — муж, дети… Она до сих пор любит тебя, а ты её. Вы прожили эти годы, мучаясь и страдая.

— Постой-постой. Я вживаюсь в этот образ, не спеши.

— Спешить уже некуда. Как бы ты поступил?

— Мне трудно ответить. Я этого не испытал. Мне страшно повезло, женился на любимой девушке. Но я понимаю тебя и в таком деле не советчик. Если ты её действительно любишь, — борись, черт подери! Но… Боюсь, что когда вы будете вместе, вам станет ещё хуже.

Вы никогда не простите друг другу былых ошибок, будете разрываться между прошлым, детьми и собой. Вы заблуждаетесь, вы мечтаете вернуться в юность, а вернётесь к разбитому корыту. Время ушло… Я бы не рискнул повернуть его вспять. Я бы не вернулся, Семён Иванович! — Славка взял в руки гитару.

Ковалёв смотрел на него, слушал песни этого парня, умеющего так заразительно смеяться. Где он берёт силы?

А Славка пел:

Её негромко звали Нина.

Расправив юбочку, она

Садилась, как за пианино,

За третью парту у окна…

Из города прислали результаты экспертизы. Успокоился Семён: Кондрату бояться нечего — золото было из Платоновского ручья. За это время старик взаправду прихворнул, до слёз кашлял и отпаривал простуду в бане.

— Гутарил тебе, Сёмка, нельзя добра людям творить, тебе же станет хужей. Видишь, как обернулось. Видишь?! Так-то, браток.

— Нормально, Фомич, всё обошлось. Можешь улетать домой.

— А какого хрена я там позабыл? Мне и тут хорошо… От скуки я напросился работать в лесничество. Это — тяжелее каторги, когда один в четырёх стенах! Захвораешь — воды некому подать. Тут у вас кормят, поят, баня с жаром кажний день. Буду до зимушки у тебя. Небось убытков не принесу, оплатил я харчи сполна, до смерти пусть ваш председатель содержит.

— Оставайся, если так, не объешь.

— Останусь, только не из-за корма. Жилу Федькину хочу сыскать. Она есть, может быть, под вот этим домом. Дай мне в помочь ребят, шурфики пробьём. Вам же польза станет, если сыщется жилка! Верное дело, Сёмка, и не сумлевайся!

— Людей дам. Мне самому интересно знать, откуда в долину принесло столько металла. Начинай хоть завтра, действуй!

— Через пару деньков. Хворь ослобонит, тогда зачну. Ты закажи отковать кайлушки из хорошего железа, лопатки подготовь, пусть ворот сделают и запасут кругляк для крепежа стенок. Места, где надобно копать, сам укажу.

— Все сделаю. Договорюсь с председателем, чтобы оформил тебя на работу.

— Не вздумай! Не трепись почём зря. Прознают о таком самоуправстве и прикроют лавочку. Не поверят, не станут грех на душу брать. Нету рудного золота — и Бог с ним! Спокойно живи себе… У меня ещё задумка есть — потрясти того инженерку. Помнишь, который в войну притащил шапку самородков?

— Помню.

— Вытрясу! Не я буду, вытрясу. А то сгинет со своей обидой и тайной — ищи потом. Тайга, вон она, без конца и краю. Столько денег ухлопают на поиски. А золотьё — штука хитрая, не разом возьмёшь. Все одно выбью из него энто место, отыщу подход. Вот поглядишь!

Отхворал Кондрат положенный срок и взялся за дело. Шурфовщиков ему подыскали из опытных парней, работавших раньше в разведке. Водил их старик гуртом по долине, на сопку, что-то прикидывал, осматривался и, наконец, остановился в мелкорослом ельнике, неподалёку от вертолётной площадки.

— Начинайте тут! Если вода задавит, добьём зимой на выморозку, — очертил лопатой квадрат мха и сам принялся копать.

Акулин отнял у него лопату:

— Сиди, командир, мы привычные, а ты своё откопал.

— Дай сюда! — вырвал ее из рук музыканта. — Я ишшо-о-о… — Разделся, поплевал на руки — и только земля полетела.

— Вот дурмашина! За тобой девки ещё должны бегать при такой силе, — пробормотал Акулин и откинулся в траву.

Фомич отмолчался, продолжал работать. Заметно уходил вниз. Сначала до колен, потом по бороду, а когда Семён вернулся из кузницы с новыми кайлами, мелькала из тесной ямы одна лопата.

— Иваныч! Нам здесь нечего делать. Смело выпускай этого деда на полигон вместо бульдозера, — не унимался Акулин.

Старик притомился, зацепился дрожащими руками за край шурфа и выполз наверх. По щекам лился горячий пот, беззубый рот жадно ловил воздух.

— Ишшо могу! — с трудом прохрипел дед. — Болезть подвела, отняла силушку. До речника бы посадил забой!

— Хлебнул водички из болота. К выпирающим лопаткам прилипла мокрая рубаха, тяжело опустился на траву и закурил папиросу грязными, трясущимися от напряжения руками.

— Фомич? Живой ещё, — заглянул в его отрешённое лицо Акулин.

— Живо-о-ой… — откинулся на спину.

— Тебе надо в могильщики подаваться, большие деньги будешь огребать при таких способностях. А?

— Сам туда иди! — остервенился дед. — Я людей прятать непривычный, спрятанное ищу. Всё одно достигну Федькиной удачи! Пусть сдохну тут, а отыщу…

— Зачем тебе это надо, старый, памятник всё равно не поставят.

— Сам поставлю, только не себе, артельщикам своим. Я памятников не заслужил, — отхлебнул кваску из принесённого жбанчика и опять полез в яму.

Вытащили его к вечеру, обессиленного и мокрого. Отвели в баню, попарили с веником и уложили спать.

Семён проснулся на рассвете и не застал Кондрата на койке. Быстро оделся и пошел в ельник. Старик таскал ведром на верёвке из шурфа воду.

— Притопило, Сёмка! — сокрушенно махнул рукой, — Отольем — и надо бить дальше.

— Может быть, не стоит. Зимой добьём, Фомич?

— Я к зиме, может статься, окочурюсь. Сам поглядеть хочу, пески лотком крутануть.

— Тогда я дам задание механику подвести сюда энергию и смонтировать насос. Зачем по старинке мучиться?

— Давай-давай, сынок! Правильно додумался, сподручней будет. А мы пока ворот установим и подготовим крепь.