— Так-так, интересно… Понял… Выйдите из кабинета, — строго приказал провожатым министр и торопливо отложил в сторону награды. Внимательно, с лёгкой усмешкой оглядывал деда. — Слушаю вас.
— Так во-от… Отступал я с Каппелем на Иркутск… Когда он обморозился и умер на моих руках, а верный ему Ижевский полк увёз по КВЖД тело в Харбин, где и похоронили его с любовью и почестями в часовне военной Иверской церкви…
Кстати, Ижевский полк состоял полностью из простых рабочих, я шёл с ним под Уфой с гармонями в атаку, и… сметали красных. Этим они развеяли ещё в ту пору всю классовую догму Маркса и Ленина о братстве пролетариев в моём сознании…
Каппель сумел им втолковать правду о революции: кто её и для чего делал…
— Революцию сделала партия…
— Увы, мой генерал, у меня живые факты истории, а вашими устами говорит теория… оставим стравленный и погубленный русский народ в покое… ты — красный генерал, я — белый полковник…
— Ближе к сути дела.
— Лиховал я и у Семёнова в Манчжурском отряде, бежал от сумасбродной храбрости и дури — Унгерна, попал в банду под Благовещенском. Крепкая банда, организованная талантливым и дерзким атаманом. Четыреста сабель, пулемёты, железная дисциплина, похлеще, чем у Унгерна. Исполнял я должность начальника штаба при атамане. Славно партизанили…
— Суть вашего дела, покороче, меня вызывают в Кремль, — значительно проговорил генерал.
— Подождут… Так во-от… В одном из налётов, отбили мы у обнаглевших чехов, кои виновны в смерти тысяч и тысяч русских воинов… Они угнали весь подвижной состав паровозов при отступлении Колчака, и солдаты наши раненые вымерзли в теплушках и снегах от Омска до Байкала… отбили у этих «братушек» похищенное ими золото русской казны…
— Много? — глаза министра загорелись.
— Да уж не мало, — Маркелыч заметил нервный интерес генерала, и это его насторожило. — Я стану говорить только о части ценностей… так во-от… У атамана была полусотня охраны из забайкальских казаков.
Пуще всего стерегли они большой, окованный медными полосами дубовый сундук, ловко замаскированный под зарядный ящик на задке пулемётной тачанки, запряжённой денно и нощно четвёркой первейших лошадей… Сундук был полнёхонек золота…
Кроме должности начальника штаба, исполнял я, при особом доверии атамана, обязанности казначея… под мундиром, на гайтане ключ от замка тяжёлого носил, караул сам проверял… Ответственность!
Служака я был отменный при старом режиме… Лихой! Заодно хранил в сундуке с золотом свой дневник, три клеёнчатые тетради. Их я досель почитаю более ценными… Если бы сейчас издать записки полковника Генерального штаба…
Живая история там, страшная трагедия в лицах, с ясными прогнозами плодов революции до сего дня… Удивительно, но я всё предугадал… Что очень легко уничтожить богатство, но очень трудно уничтожить нищету…
— Покороче, мне — на заседание Политбюро…
— И во-о-от… Пристигли нас войска ЧОНа, явно осведомитель был заслан в банду, каждый наш шаг они знали… Обложили в тайге севернее Благовещенска… Бой идёт смертный. Подскакивает атаман на своём Воронке и суёт мне что-то в руку, горячо шепчет на ухо, нависнув с седла… глаза бешеные, радостные боём…
Гутарит: — Отбери десяток служивых казаков охраны, скачите в лес и заройте сундук с казной… Потом чай затей и брось им в котелок эту горошину… Замаскируй! Мы ещё сюда вернёмся!
Дал адрес в Харбине, Нанкине… и ускакал. Лихой был атаман, на бой весело шёл… Приказ есть приказ… Сам я отобрал старослужащих, бородатых, самых верных и чтоб непременно дети были…
Через лес вырвались с казной. Глядь! А впереди — цепи красных! «Наза-ад!» — командую… Суматоха! Пульки уж над головами посвистывают. Какой тут чай?! Красные, слава Богу, остановились на опушке леса в засаде, не сунулись… Обложили… Мы отошли к приметной сопочке, и говорю казакам:
— Братцы! В прорыв пойдем ночью, а сейчас привал… Чайку бы сварганить! — Маркелыч вдруг застонал, прикрыл лицо ладонями-лопатами, глухо промолвил: — Будь он проклят, тот день, и вся ваша революция! Какой грех на душу взял! Пудовыми свечами… многими своими жизнями не отмолить… Спасал казну России…
А им что, казакам-то, верили мне свято. Для них привычное дело… Костерок бездымный затеяли мигом. Я приказал зарыть сундук… Пока они яму шашками копали, я сам с котлом за водой сходил… размял там клейкий шарик и растворил в котле… Никто не заметил.
Пока варился чай, замаскировали ухорон снятым дёрном — век не сыщешь, не отличишь. Ведь все они охотники были, звероловы первейшие…
Вскипел чаёк… Пьют, балагурят, сухари на ядрёных зубах хрустят… Я отошёл вроде бы по нужде, в ельник, а свою кружку оставил остужаться… Горе мне!!! Блазнятся они мне до сей поры! Проклятье Господне! Боже, прости меня… на суд твой явлюсь скоро.
Маркелыч истово перекрестился и опять поник, избегая взгляда министра, мучаясь, сгорая от стыда и боли, проживая в который раз тот страшный день.
— Вернулся когда… спят мёртвым сном богатыри, и пена изо ртов по бородам, лики сизые, языки прокушены… глядят на меня стынущими глазами и вопрошают словно: «Что ж ты натворил, ваше благородие… Как жить-то будешь?» Гос-с-споди-и! Страшный яд китайский… Скорый…
Сволок я их в теклинку, вместе с оружием, ветками закидал, по-христиански и похоронить-то недосуг было, бой опять подступал… Угнал тачанку подальше. Место зарытая казны помню досель… Ночью пластуном пересёк красную засаду, ушёл в Маньчжурию…
Харбин, Нанкин, Шанхай… Где только я не искал атамана по его адресам! Без толку… Видать, сгинул в том бою… Скушно мне стало на Китайщине, муторно без России. Пришёл к ней… Ишшо в двадцать пятом году явился с дикими старателями на Алдан…
Три раза документы менял, обличье и образ поведения… как только не прикидывался… ни ГПУ, ни НКВД, ни КГБ взять меня не сумело, хоть на пятки иной раз больно наступали, едва успевал ушмыгнуть. А теперь уж и страха нет, мой век прошёл…
Работал на ваш социализм исправно, два ордена отхватил за прилежание, персональную пенсию. Первый секретарь крайкома Чёрный… смешно… когда орден Ленина в Хабаровске мне вручал, оркестр играл… чуть я не раскололся, глядя на дурацкую суету и помпезность.
От Чёрных людей — почёт страшен! Грех! Да уж ладно, всё к одному. Главное, есть дети, семеро… внуки, правнуки. Только фамилию носят другую, беда… Может, они отмолят мои грехи. А мне покоя и смерти нет!
Достань этот клад, министр! Определи в казну России, может, откуплюсь перед ней? За что погубил людей, её верных сынов — казаков?! Не стоит всё золото их! Проклятье! — Маркелыч затрясся в тихом плаче, и вдруг на его плечи легли руки генерала.
— Успокойтесь… Пройдёмте ко мне в комнату отдыха, попьём чайку, можно и покрепче…
Пальцы у Дубровина тряслись, горячий чай выплёскивался через край фарфоровой чашки на колени, но он словно не чувствовал этого.
— И много там золота? — дошёл до сознания старика голос, голос ласковый и горячий, как китайский чай. — Ведь, вы оговорились, что в сундуке только часть… где-то есть ещё?
— Много… полный сундук. Вдесятером еле с подводы стянули. Поперва ево найдём, а потом будем глядеть дальше, как вы с этим ишшо распорядитесь.
— Место помните?
— Найду! Непременно найду! Рядом двугорбая сопка, курумник, у подножья косогора есть камень приметный… недалече от нево и зарыто… Правда, с той поры там не был, мучила страшная тяга поглядеть, костушки казаков по-людски перезахоронить, да пересилить себя не мог… Страшно там быть. Смертно! И ещё, моё самое главное условие наперёд, — Дубровин посуровел, выпрямил спину, испытывающе ловя взгляд министра, — самое главное моё условие передачи клада государству…
— Какое?
— По закону, мне обязаны выплатить двадцать пять процентов стоимости клада? Ведь так?
— Так… Я посодействую.
— Мне нужны письменные гарантии.
— Да получите вы свою премию, — хохотнул министр, — разве моего слова не достаточно?
— Нет, браток, дело очень сурьёзное, и ваша власть дурить народ обучилась лихо… Потом концов не найдёшь.
