Она ведь, беззащитная, тайга, вы и пользуетесь, грабите её, раздеваете догола, чтобы набить свою требуху. А заявлять не бойся, не стану, потому как, отбрешешься и откупишься, деньжищ уворовал не счесть… Сухим выйдешь из воды, затаишься потом до поры и опять за своё…

Вадим хохотнул:

— Ну, давай, давай! Лови куцего за хвост! — И уже без улыбки, прошипел расплывчато и вязко: — Да сам смотри не поймайся, тайга большая, много всякого бывает, ищи-свищи потом… И вот что, ты ко мне приходил за вещами?

— Какие там вещи, одни обноски… Как-нибудь заберу, — Фёдор усмехнулся, выдержав яростный взгляд собеседника.

— Пойди сейчас же забери своё хламье, ключ я тебе дам.

— Ну, вот и началось… А потом скажешь, что я у тебя спёр денежки, золотые украшения. Нет уж!

— Так был ты в моем доме или нет?!

— А что случилось, обворовали? Так давно пора, местные жулики просто недотёпы, там такое можно гребануть, я подскажу им случаем. Коллекцию коньяков в триста бутылок им и за месяц не осилить… —

— Прекрати паясничать! Только ты мог взять папку с бумагами!

— Коричневую?

— Чёрную!

— А-а, так она в баню пошла, мыться…

— Я тебя сотру в порошок, юморист…

— Слепой сказал посмотрим… Ох, в той папке, видать, документики на тебя любопытные, — сощурился в откровенном смехе Фёдор, ишь, как ты закружился, забегал…

— Отдай! Не выводи меня из себя…

— Вот этого я и хочу, чтоб ты погнался за блесной и крепко сел… Лет на десять…

— Фёдор, а ты оказывается умный мужик, я тебя недооценил, невольно вырвалось у Вадима, тебя так просто не возьмёшь.

— И не пытайся, понял… Повторяю, у меня сызмальства нету жалости к хищникам… Кши с дороги!

— Я тебя предупредил, с огнём играешь! — процедил Вадим. — Но дорогу уступил, сам, видно, того не желая, против воли, сделал маленький шажок в сторону, и зашарили, засуетились обвисшие отёками глаза, недоумённо и жадно вбирая в себя сутулую и мрачную фигуру, тяжело, уверенно прогремевшую сапогами мимо.

На берегу большой северной реки стоит метеостанция. Рубленый пятистенок, длинный сарай, по двору бродят две якутские лохматые и низкорослые лошади. Река в этом районе не замерзает даже в самые лютые зимы, бьют из-под земли горячие ключи-талики.

В глубоких ямах отстаиваются до весны тёмные поленья тайменей, белобрюхих ленков, сига и хариусов. Эти места — словно оазис, затерявшийся среди пустынной, болотистой тайги.

Природное тепло земли создаёт свой микроклимат, вымахали заросли багульника выше человеческого роста, берега реки и острова поросли могучими тополями, ольхой, черёмухой, вербой-чизенией. Густые березняки залили южные склоны сопок.

Снега выпадают здесь маленькие, защищают хребты гор. В округе полно ягод, грибов, в ближайших озёрах ондатры и норки, в сопках — соболиное царство. Любит зверьё такие сытые места!

Много кабарги по отрогам скал над рекой, осенью орут изюбры и сохатые устраивают бои за самок, не боясь одинокого человеческого жилья. Создан заказник, чтобы сохранить это чудо природы.

Два года назад увезли отсюда под конвоем двоих «метеорологов» с мешками пушнины и бочками икряной рыбы. Остались в память о них кучи ржавых капканов на чердаке, обширный ледник, горы пустых бутылок да конфискованные и переданные лесхозу «Казанки» с мощными «Вихрями».

В доме обосновался молчаливый и крепкий егерь с женой и маленьким сыном. Построил большую теплицу, посадил огород на жирной и талой земле, всем на удивление, в первый же год, снял небывалый урожай помидоров, огурцов и картофеля. Даже арбузы выспели под плёнкой.

Когда мать снимает показания приборов и передаёт по рации метеосводку, за мальцом приглядывает говорливая и беспокойная старуха. Раз в месяц садится с почтой вертолёт.

Валом накатила буйная северная весна. Сначала зелёная вода хлынула поверх льда, потом сорвала его и расшвыряла половодьем по берегам и косам. Станицы гусей и уток потянулись к родимому северу.

Одуревшие от долгой зимней спячки медведи бродили рядом с метеостанцией, булгача собак и норовя стащить что-либо съестное у людей.

Боясь за отелившуюся корову, как бы не залез к ней в бревенчатый тёплый хлев лохматый разбойник, Семёновна приноровилась отгонять непрошеных гостей стрельбой из ружья. Получалось у неё это лихо и Фёдор иной раз смеялся до слёз, увидев на крыльце дома воинственную старуху с двустволкой наперевес.

Слух у бабки был, на удивление, чутким, как только заполошатся собаки, значит где-то поблизости в ночи бродит мишка и вынюхивает её любимую тёлочку-сосунка. Она хватала со стены ружьё и бесстрашно открывала дверь в темень, сердито приговаривая:

— А ну, ступай отсель! Я те задам, проклятый хунгуз! Ишь, повадился! — после чего, для острастки, палила в тайгу и, собаки, как правило успокаивались. Стрельбу медведи не любили…

Фёдор, без памяти, привязался к сыну. Часами возился с ним, улюлюкал и пестал на руках, жадно вдыхая сладкий аромат его тельца, узнавая в нём сразу себя и Кланю. А она, после родов, расцвела ещё краше, чуть пополнела, зарумянилась и так ласково смотрела на Фёдора, так голубила его и любила, что старуха твердо завёрила их о грядущем многочисленном потомстве.

— Рожай, Кланька, рожай кажний год! Вона сколь в тайге грибов и ягоды, они на подножном корму не пропадут! Федька! Чтоб сразу двойню сотворил и не меньше!

— Мама! — смущённо бормотала Кланя.

— Да ты поглянь на Лёшку, дуреха! Какие писаные ребятки у вас получаются. Была б моя воля, я бы вас силком заперла в доме и пока дюжину не покажете в окно, работайте! Род русский надо продолжать, ить сколь народу спивается и гибнет… бабы ополоумели, хлещут стаканами наперегонки с мужьями.

— А ты помнишь, как сватала? — шутил Фёдор, ведро браги на стол, сама-то непрочь… Жахнуть!

— Э-э, да то я ж тебя хотела подпоить и не отпущать. Коли бы не сосватала так и жили б врозь, в тоске… Я почуяла тебя, паря, как добрая лайка зверовая, верхним чутьём взяла! А как голос услыхала, ближе разглядела и решила: «А нельзя ль породниться? Свой, паря!..» — старуха смеялась глазами, покачивая в кроватке Лешку.

И помирать теперича расхотелось, делов с внуком по горло, помирать некогда, молюсь Богу, чтоб продлил срок… Хучь бы ишшо чуток на вас поглядеть, под солнышком поползать букашкой, Лёньку увидать в беге и кувырках… Боле ниче не хочу… Вот придёт старость, подступит исход жизни и поймёте меня, упомните… Сладко жить, ребята, ох как сладко и медово… и не хочется в мерзлоте лежать. Ох, как не хочется…

— Мам, ну что ты заладила, помирать, помирать… Ты вон ещё, какая у нас отчаянная и крепкая, с медведями воюешь, — ласково обняла её Кланя, смени тему разговора…

— Томно чёй-то мне седня, муторно на сердце… а оно у меня вещун… В рай моей душе точно не попасть, смертный грех на мне, неотмывный… Вот и прошу Бога погодить чуток… Страшно идти на Суд… Ох, как боязно! Раз оступишься и кара всю жисть, и опосля её, кара…

— Мам!

— Ладно-ладно, не стану тоску нагонять. Будя… Иди корову подои и станем вечерять… Может блазнится мне печаль.

Темнело за окнами. Кланя оделась, взяла подойник, но вдруг старуха сорвалась с места и засуетилась.

— Кланька, ты с дитём займайся, я сама подою… Так засвербило, что моченьки нету… — Семёновна наскоро одела тёплый кожух Фёдора, подвернувшийся под руку и вдруг, шутя натянула на голову его же старую лисью шапку.

Притопнула ногой, весело промолвила, — чем не мужик? Отдай подойник! Ноне я хозяйка!

— Мам, ты вроде как не в себе, — заботливо проговорила Кланя, — может ты приболела? Я сама подою, ляжь отдохни… Отдай подойник, заступила в дверях бабка, потешно подбоченясь и впрямь похожая на мужика в таком одеянии, отдай! — Силком забрала ведро у дочери и вышла на крыльцо.

Фёдор занимался починкой болотных сапог, в сухом стланике пробил голенище, а где новые взять в распутицу…