Снег так и валит, хлопья снега падают в бокал с шампанским Гордона. Он стоит на склоне небольшого холма. Рядом с ним я кажусь себе маленькой и беспомощной.

– Послушай, я знаю: ты любишь меня, но все это так тяжело, – лицо Гордона выражает ласку и нежность. Волосы лезут ему в глаза, он откидывает их. Густые, шелковистые волосы. Руки безукоризненно чистые и ухоженные.

В темноте наземные животные Эстел кажутся страшными.

– Ты ведь любишь меня, правда? – спрашивает Гордон.

– Нет, если ты скажешь Виктору, нет.

– Но сейчас, ты любишь меня сейчас, правда? Правда, Хилари? Хилари?

Я танцую с Ленни. Танцую с Ричардом. Окидываю взглядом комнату, хочу потанцевать с Виктором, но его не видно. Обследую бар, но его нет и там. Спрашиваю Белинду, которая с непристойной ухмылкой трясет своей глупой хорошенькой головкой. Продираюсь сквозь толпу, в основном это молодые пары. Красивая сероглазая женщина стоит перед молодым человеком с заметным, как у беременной, животиком, и объясняет ему:

– По-моему, она великолепна, только страшная зануда. Все люди – как коммерческая реклама, а я жду настоящего кино.

– Прекрасно понимаю тебя, – соглашается молодой человек. Его тонкие пальцы, пальцы пианиста, чуть-чуть стирают грим с серых глаз женщины. – У меня брат такой же. Он, конечно, эксцентричен, но при этом делает только то, что удобно ему.

Пробираюсь к Аннабель, прикоснувшись к ее плечу, справляюсь о Викторе, но она тоже не знает. И Эстел не знает. И Кеппи. Обследую кухню, но его нет и там. Поднимаюсь наверх, робко заглядываю в двери и тут же разочарованно закрываю их. На улице никого, только нападало еще больше снега.

Опять спускаюсь вниз. Вижу очередь у одной из ванных комнат. Женщина в шелковом платье и туфельках, украшенных искусственными бриллиантами, нетерпеливо посматривает на дверь ванной комнаты. Выглядит она расстроенной. Как будто у нее что-то болит.

– За кухней есть еще одна ванная комната, – говорю ей.

Вся очередь поспешно удаляется по коридору.

– Виктор? – зову я, стучась. Толкаю дверь и нахожу его там: стоит, прислонившись к стене, голова запрокинута, глаза закрыты. Кругом следы рвоты. Его галстук и рубашка в ужасном состоянии.

– Что случилось? – спрашиваю его.

– Не знаю. На меня напало четверо парней. Отобрали все. Бумажник, часы, шнурки ботинок, расческу. Подонки, – жалуется он, – украли даже пушинки из кармана.

– Поедем домой, Виктор, – прошу я. Чувствую себя бесконечно несчастной. По горло сыта этой вечеринкой.

Брызги рвоты на нижнем крае обоев. Ржаво-красные пятна крови.

– Нет, ты не должна уезжать. Никогда не видел тебя такой счастливой.

– Только что закончилось мое счастье, – говорю ему. – Выглядишь ты кошмарно.

Виктор, держась за стену, с трудом выпрямляется. Стоит у стены, высокий, одежда болтается на нем, как на вешалке. Впервые он мне кажется старым, – будто ему не тридцать три года, а не меньше шестидесяти трех. Выглядит он больным, старым и похож на умирающего.

Слышу, как Ричард спрашивает: «Что случилось?»

Просовывает в дверь голову и изумленно разевает рот.

– Боже! – восклицает он. – Это кровь? Так вот, Виктор, ты немедленно отправишься в эту проклятую больницу! Черт побери!

Ричард протискивается в маленькую ванную, где только туалет и раковина. Отодвинув меня в сторону, обтирает Виктора платком.

– Пресвятая Дева Мария! Пресвятые угодники! – повторяет он.

– Отец, прекрати все это, ладно? – просит Виктор, отталкивая его.

– Ты поедешь в больницу. Сыт по горло всей этой чепухой, – решительно заявляет Ричард. Понимаю, что он пьян, но на глазах у него слезы. Он дрожит. – Если бы тебя попросила твоя мать, ты не задумываясь отправился бы в больницу.

– Мать не стала бы просить, – отвечает Виктор. Он смотрит на Ричарда; искаженное отчаянием лицо мистера Геддеса выглядит глупым. Оно выглядит беспомощным и нелепым.

– Хорошо, – соглашается Виктор. Направившись к раковине, сплевывает коричневато-ржавый комок. – Ладно, отец. Поеду. Завтра утром.

Выходим из ванной, пробираясь через вновь образовавшуюся очередь. Виктор опирается на меня. Запах от него ужасный, он понимает это и смущается, что окончательно добивает меня. Какой-то молодой человек говорит: «Какая мерзость!» Эстел успокаивает его: «У меня полдюжины ванных комнат, дорогой… Ричард, позови прислугу!»

Мы с Виктором поднимаемся наверх. Разыскиваем комнаты для гостей, комнаты, которые обставлены исключительно старинной мебелью. Над кроватью, застланной одеялом, кружевной балдахин, у окна жесткий стул с деревянным сидением. Рядом с ним стопка книг. Одна открыта на странице с картой мира XIX века. С первого взгляда ясно, что никто никогда не сидел на этом стуле и не читал эту книгу. Лампа рядом со стулом такая тусклая, что при ее свете не прочитать ни строчки.

– Кровать под балдахином, гардероб в стиле Адама,[20] – объясняет Виктор, – очень миленько. У-у-у, ошибочка. Эстел поставила в спальне стул, предназначенный для гостиной.

Входим в ванную, там большая круглая ванна с медными кранами и мыльница с душистым мылом в форме клеверного листа.

– Нравятся тебе все эти древности? – спрашиваю Виктора, вертя в руках кусок душистого мыла.

Виктор, глядя в зеркало, отвечает:

– Если бы у меня был собственный дом, вся мебель была бы с бору по сосенке, вроде той, что у нас. Или обошлись бы вообще без мебели. Разбросали бы по полу подушки, – и все.

– Тебе нужен письменный стол. Как ты без него работал бы?

– А я не стал бы работать, – отвечает он. Стянув с шеи галстук, вешает его на крючок для полотенца. Потом расстегивает рубашку. Встав на колени и, прижавшись к краю ванны, засовывает голову под кран. Склонившись над ним, намыливаю ему плечи, шею и грудь. Он полощет рот, сплевывает. Глубже окунает голову, смачивает волосы. Берет у меня мыло, умывается. Отстранившись от ванны, проводит руками по влажным волосам. Протягиваю ему полотенце, и он вытирает им голову. Вытирает насухо лицо, садится на край ванны и роется в карманах в поисках сигарет. Брюки забрызганы водой. Косточки тонкие, как у птички. Кожа – как бумага. Вытянув перед собой руку, проводит по ней другой рукой, как будто это не его рука. Собственное тело кажется ему чужим, и оно стало чужим для меня. Виктор ищет сигарету, но пачка пустая. Спрашиваю, почему ему стало плохо, но он сидит молча, с закрытыми глазами.

– Хотела поехать домой вместе с ним, – говорю Гордону. Мы танцуем. Оркестр сменился. Теперь пять музыкантов играют блюзы. Певец, изрядно пропитанный пивом, извлекает из губной гармошки душераздирающие звуки, морща лоб и покачиваясь в ритм музыки. – Сколько ни пыталась доказать ему, что глупо так поступать, убедить не удалось: уперся на своем, сказал, что возьмет такси.

Гордон танцует медленно, сутуля плечи, крепко прижимая меня к себе.

– Я люблю тебя, – говорит он с такой интонацией, словно спрашивает меня о чем-то.

В груде одежды пытаюсь разыскать свое пальто и вижу в библиотеке Ричарда. Одиноко сидит в кресле, прижав ко рту салфетку. Мечтательно смотрит в окно.

– Приедете к нам попозже? – спрашиваю его. Он качает головой так, словно ему очень горько, что он остается здесь, с Эстел. Или что он не в силах проехать даже самое короткое расстояние.

– Что вы там видите? – спрашиваю его, заходя в библиотеку.

Он, опустив салфетку, шумно, протяжно вздыхает:

– Снег. Лабиринт. Северный олень из упряжки Санта Клауса, – отвечает мне.

Я уже попрощалась со всеми, кроме Гордона. Не могу заставить себя сказать ему «до свидания». Но он замечает меня у дверей и притягивает к себе.

– Мне кажется, что ты всегда уходишь, – говорит он.

– Это неправда, – возражаю ему.