Попросить бы Гордона отвезти меня на пирс; доплыла бы на пароме до Бостона, а оттуда самолетом, скажем, в Феникс. А там ни одна душа не знала бы ничегошеньки о моем прошлом. На Западе стала бы совсем другим человеком. У меня появилось бы хобби, которого никогда раньше не было, и всем своим новым знакомым я врала бы, что увлекаюсь этим с пеленок. Стала бы сексуально неразборчивой и притворялась бы, что всю жизнь была такой. Говорила бы мужчинам: «Мне не нравится, когда говорят «пошла по рукам». Я просто набираюсь жизненного опыта».

Когда последний раз я занималась с Виктором любовью? Неделю назад. Нет, шесть дней. Помню, что спала в нашей постели, спала так крепко, что поначалу никак не могла окончательно проснуться. Виктор, отбросив одеяло, прикоснулся к моей груди, он не смотрел мне в лицо, наблюдая за тем, как мои соски реагируют на прикосновение его пальцев и языка. А потом его рука оказалась между моих ног, и я проснулась, но все еще была в полусне. Потом он взял меня, и я вдруг почувствовала тревогу, как при звуках пожарной сирены; его лицо оказалось прямо передо мной, он смотрел на меня сверху, медленно двигая бедрами. «Беби, – сказал он, проведя рукой по моим волосам, – я смотрю на тебя».

Молча я начала двигаться в одном ритме с ним, но он прижал меня к себе и сказал: «Нет, ничего не делай». Он не спускал с меня глаз, как будто хотел запечатлеть в памяти мой образ, словно выполнял упражнение по развитию памяти.

Помню, у меня возникло ощущение, что все вокруг нас замерло: ночь не станет темнее и не наступит рассвет, замерло все во вселенной – и время начало снова свой бег в тот момент, когда Виктор достиг тихого, не требующего усилий оргазма. Он упал на бок, положив руку на мой живот, а мне хотелось, чтобы он опять был на мне, чтобы опять замерло время и чтобы опять мы оказались между ночью и днем, как стрелка часов, указывающая полночь. Поймите, я ни на минуту не забываю, что удержать Виктора так же невозможно, как воду в ладони, он все равно ускользнет от меня. Но в тот момент он стал неотъемлемой частью меня, столь же неизменной и постоянной, как отпечатки пальцев. В это мгновение мы составляли единое целое, исчезли две существующие сами по себе личности: Виктор и я; отринув все физические законы, мы растворились друг в друге. Но передвинулась минутная стрелка, и все вошло в свою колею. Виктор заснул. Я смотрела на его лицо. Думала: «Я смотрю на тебя».

Гордон протягивает руку, чтобы открыть дверцу, и я вздрагиваю, не потому, что он задел меня; я и не заметила, что машина остановилась, мне показалось, что Гордон просто бросил руль и мы сейчас врежемся в телефонную будку. Теперь вижу, что машина стоит на подъездной дорожке, где за последние две с половиной недели я столько раз следила за Гордоном. Мотор выключен, машина на тормозах. Гордон отбрасывает в сторону мои волосы и целует в шею. Целует так страстно, что меня охватывает беспокойство, как бы на коже не осталось красных пятен. Интересно, а поцелуй в губы будет таким же страстным? Обдумываю: что сейчас делать? Как ответить на его ласки? Неужели он собирается заниматься этим в машине? В голове крутятся тысячи вопросов, которые мне хотелось бы задать Гордону. Хочу выяснить, какое высшее учебное заведение он окончил, как звали его друзей, какие у него любимые книги, как он провел, скажем, последние десять лет своей жизни?

Хочу узнать его.

Где-то бродит потерявшийся щенок и не может найти дорогу к новому дому. Качается на волнах корабль с пассажирами на борту. Пилот-новичок нервничает перед первым приземлением. А НАТО на пороге новых открытий.

Наверное, в один прекрасный день, после смерти, попаду я в неземную обитель, усядусь там за карточный стол напротив другого покойника, играющего вместо карт сердечками, и скажу: «Когда мне было двадцать три года, мечтала стать ветеринаром, но не удалось поступить на ветеринарный факультет… В двадцать семь влюбилась в мужчину, которого звали Виктором, а потом познакомилась с другим, по имени Гордон…» Иногда мне кажется, что я не в состоянии рассказать правдиво историю своей жизни, потому что жизнь еще продолжается и невозможно изобразить ее объективно. Я было попробовала, да не знаю, как с этим справиться, ведь это все равно, что попытаться поднять стекло, у которого нет краев – не за что даже ухватиться. Вот и сейчас: откуда мне знать, правильно ли я поступаю, когда вхожу в дом Гордона и за моей спиной захлопывается парадная дверь? Может, после смерти душа моя успокоится в какой-то обители и разберется во всем, что я натворила; вот тогда и станет ясно, где я совершила ошибку. Может, в последующей жизни, в одной из тех, что предстоят нам, по словам Эстел, я открою секрет, как скорректировать свои поступки, как предугадать заранее, что следует делать.

Самое трудное для меня – принимать решения. Решения принимаются мгновенно; не существует критериев их оценки. Что касается Виктора, тут решить проще: я знаю, что он умирает, таково заключение медицинских светил, и о том свидетельствует само тело Виктора, которое разрушается на глазах. Виктор снабдил меня графиком последующих событий: я знаю, когда все кончится. Другое дело – Гордон. Не знаю, чем все это закончится и что изменится теперь, когда он под звуки музыки притягивает меня к себе? Мы слушаем старые блюзы, у него великолепная стереосистема, таких размеров, что своими контурами, смутно вырисовывающимися в маленькой спальне, напоминает памятник.

На полу ковер цвета барвинка. Занавеси на окнах подобраны под цвет ковра и подвязаны голубыми лентами. Обои разрисованы бабочками-данаидами. Комната кажется пустой, так как в ней нет ни детских настольных игр, ни конструктора, ни сборной модели домика Авраама Линкольна, – ничего, кроме двух людей, которые нетерпеливо срывают друг с друга одежду, и с лихорадочной поспешностью смыкают объятия в тесном переплетении рук и ног. Он покрывает меня поцелуями, а я – актер, и мой язык повторяет все движения любовника, и тут же сама становлюсь любовником. Нетерпеливо расстегиваю молнию на его джинсах. Одним рывком срываю с себя через голову свитер. Заведя руки за спину, расстегиваю лифчик. Слышу чей-то стон и только через некоторое время до меня доходит, что эти звуки издаю я. Гордон зовет меня: «Хилари?», но я не отвечаю; тогда он хватает меня за руки. Отстраняет от себя, и я поднимаю на него глаза. Крепко держит меня.

– Куда ты спешишь? – спрашивает он, отодвигаясь от меня. Потом целует меня. Целует в шею. И мы снова охвачены безумием.

Я часто вижу один и тот же сон. Девочка лет одиннадцати. Мышиного цвета волосы, мелкие завитушки подпрыгивают при ходьбе. На ней очки в квадратной оправе, спереди в зубах щербинка.

– По-моему, это дочь, которая когда-нибудь у меня будет, – рассказываю я Гордону. Наши любовные игры довели меня до полного изнеможения. Как в дурмане, медленно и невнятно произношу слова.

– Расскажи о ней, – просит Гордон. Он делает мне супер массаж. Я лежу лицом вниз на его голубом ковре, слушаю перуанские народные мелодии. Пластинка заигранная, с царапинами, но сквозь помехи прорывается страстная протяжная мелодия под аккомпанемент народных инструментов. Флейта, губная гармошка. В этих ноющих звуках боль одиночества, тоска, любовь.

– Так вот, почти во всех снах она нуждается в помощи. Потерялась, например, в городе или сидит в машине, где нет рулевого колеса или тормозов.

Гордон выдавливает на руку из прозрачной бутылочки с бледно-розовым колпачком детский крем. Размазывает солидную порцию крема от плечей до бедер. Втирает его в кожу, надавливая пальцами в промежутки между ребрами.

– А мышцы спины у нее хорошо развиты? – спрашивает он.

– Она же – не я, – объясняю ему. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Гордона. На нем чистые белые шорты. Руки в непрерывном движении. Мышцы плеча напряжены.

– Ладно, ладно, – говорит он, – так у нее всегда неприятности, и она нуждается – в чем? В защите?