– Можно тебе кое в чем признаться? – спрашивает Виктор. Глубоко вздыхает. – Хочу сказать тебе, что если бы я не умирал, то всю свою жизнь посвятил бы одному: учился бы любить тебя.

Нам сказали, что Эстел ожидает нас в задней половине дома. Мы отдаем свои пальто, и нас ведут через громадный холл, над головой – древние балки, каждая стена величиной с киноэкран, стены вручную разрисованы гвоздиками и персиками. Эстел на застекленной веранде, сидит неподвижно, как будто позирует фотографу. Она перекрасила волосы, теперь у них желтоватый оттенок. На лице застыло выражение любопытства и предвкушаемого удовольствия. Она мастерит искусственные цветы, на коленях – коробка ярко-красных гвоздик, несколько готовых цветов лежат на столе. Две громадные собаки неизвестной мне породы нервно приподнимаются, когда мы с Виктором входим. У них провисшие челюсти и торчком стоящие уши. Пасти напоминают перевернутую букву V. Эстел успокаивает их: «Все в порядке, малыши. Не волнуйтесь! Это друзья». Собаки нервничают, одна из них подбирает под себя лапы, собираясь подняться, и беспокойно облизывает нос. «Сидеть! – тотчас приказывает ей Эстел. – Аннабель, дорогая, будь добра, уведи этих мошенников».

Аннабель в серо-белом форменном платье чопорно поднимается и хватает собак за ошейники. Когти собак клацают по деревянному полу, позвякивают свободно болтающиеся поводки их украшенных металлическими гвоздиками кожаных ошейников. Одна из собак поворачивает свою чудовищную башку и одаривает меня снисходительным взглядом. Аннабель вытаскивает их из комнаты.

– Вы оба просто прелестны! – восклицает Эстел, нежно глядя на нас с Виктором. Тени на ее веках того же странного желтоватого оттенка, что и волосы, глаза подведены, это придает им еще большую выразительность, на лице толстый слой пудры. И несмотря ни на что, она очаровательна. Ее странный макияж только усиливает очарование, вызывает восторженный интерес, она напоминает подарок в яркой упаковке или корзину пасхальных яиц.

– Какой прекрасный день выдался для нашего чаепития, правда? Даже солнышко проглядывает. Я решила, что мы будем пить чай на веранде и наслаждаться солнцем, пока оно не скрылось.

– Очень мило, – соглашается Виктор. Я удивленно вскидываю голову. В лексиконе Виктора таких слов, как «мило», нет. Это словечко Эстел. В его устах слово «мило» звучит нелепо. Слова Виктора: «отвратительно», «гнусно», «противно» или «бессмысленно», но не «мило». С чего это он решил употреблять ее словечки? Я взяла себе за правило украшать собственную речь «викторизмами». Мне очень хотелось бы перенять у Виктора его стиль разговора, не только потому, что я хочу избавиться от своего бостонского акцента, но мне нравится употреблять словечки, имеющие для меня особый смысл, как это делает Виктор. Дело не в том, что он чересчур экспрессивен, просто он честно выражает свое представление о мире. А кроме того, мой словарный запас довольно скуден, хотя в голове копошатся тысячи невостребованных слов.

– Как поживаешь, Хилари, дорогая? Присаживайся, – предлагает Эстел. Присаживаюсь у низенького столика, покрытого льняной скатертью, на нем – серебряный чайный прибор. Здесь же длинный поднос с сэндвичами в форме треугольников, по краям яркий гарнир: редис, петрушка, полукружья оранжевых апельсинов. Они по-хозяйски уверенно расположились на серебряном подносе, а я при взгляде на них начинаю нервничать. Надеюсь, прическа у меня в порядке: я заплела волосы французской косичкой. Юбка отглажена.

– Наш Виктор выглядит неважно; ты о нем как следует заботишься?

– Простите? – переспрашиваю я, приложив ладонь к уху, – не расслышала. – Отвлеклась, разглядывая лужайку, на которой разбит довольно большой сад и разбросаны каменные скульптуры: маленький кролик, ангел, фонтан в виде птицы. Обвитый плющом бельведер на берегу замерзшего пруда и большой квадратной формы лабиринт, наподобие тех, что устраивали когда-то в королевских садах в Англии: дорожки обсажены высокими кустами.

– Ты не заботишься о Викторе. Он отвратительно выглядит, так ведь, Виктор? Что ты стоишь, как статуя? Садись, – говорит Эстел тоном, не допускающим возражений. Отдает приказания небрежно, с уверенностью императрицы, чье слово – закон. – Ты болен, верно? Не хочешь прилечь?

– Нет, все в порядке. Мне жарко, вот и все, – успокаивает ее Виктор. Над верхней губой у него капельки пота. – Если не возражаете, сниму пиджак.

– Виктор, ты в порядке? – спрашиваю я.

– На минуточку воспользуюсь ванной, сейчас вернусь, – отвечает Виктор и выскальзывает из комнаты.

– Боже, ему нехорошо, – сокрушается Эстел. Черты ее лица смягчаются, она явно обеспокоена; в это мгновение мне нетрудно представить Эстел в роли матери или жены. Но это видение тут же исчезает. Она вновь принимает величественный облик, передо мной женщина, которая обитает в сказочном мире и путешествует в тех частях света, которые я лично видела только на страницах фотоальбомов и энциклопедий.

– Совсем недавно он был в прекрасной форме, устал, наверное. Он быстро устает. Утомился в супермаркете.

– Чая? – предлагает мне Эстел, наливая чай в китайскую чашку такой же яркой расцветки, как те цветы, которые она мастерила. Наливает чай осторожно, высоко подняв носик чайника. Откашлявшись, сочувственно смотрит на меня и говорит:

– Беда в том, что рядом с ним такой человек, как ты, – пышущий здоровьем и юностью. Разве Виктор допустит, чтобы кто-то был лучше него? Ему тоже хочется ходить за покупками, выполнять какие-то поручения, что он и делал бы, если бы был таким же сильным и здоровым, как ты, а этого, конечно, и в помине нет. Его не переубедишь, дорогая, коль скоро под угрозой может оказаться его мужское начало. И вообще, ты взвалила на свои плечи слишком большую ответственность: ухаживать за ним.

Длинная юбка Эстел приводит меня в восторг: шерстяная шотландка, должно быть, из Англии или Шотландии. И жемчужного цвета блузка очень красива, бледно-желтые волосы Эстел на ее фоне приобретают почти естественный оттенок, – бывают же иногда фиалковые или желтые глаза.

– Ты не тоскуешь по нормальной жизни? – спрашивает Эстел. Берет с подноса круглый сэндвич с обрезанной корочкой размером с серебряный доллар, и протягивает его мне на тарелочке.

– А разве все мы не тоскуем по нормальной жизни? – спрашиваю я. Перекидываю ногу на ногу. Пытаюсь вести себя непринужденно. Эстел заявляет:

– Ты – само совершенство, тебе цены нет, понимаешь?

– Отличный чай, – говорю я.

Эстел переводит взгляд на кого-то за моим плечом, и лицо ее расплывается в сладчайшей, как яблочный пирог, улыбке.

– Ах, вот и наш второй джентльмен прибыл! Оборачиваюсь и вижу Гордона, на нем твидовый пиджак и галстук, под мышкой бутылка «бордо» и еще какой-то напиток, что-то темное, в красивой бутылке.

– Понимаю, что приглашен на чай, но все-таки привез портвейн, – говорит Гордон, – и еще вина, если портвейн надоест.

Целует Эстел в щеку.

– Ты хорошо знаешь, чем меня порадовать, правда, дорогой? – Эстел, взяв Гордона за рукав, обращается ко мне: – Хилари, дорогая, позволь представить моего племянника, – это Гордон.

Я… остолбенела.

Гордон нарушает молчание:

– Я уже видел вас. Где же это было? В супермаркете?

– Да, наверное, – с трудом выдавливаю из себя слова.

Чувствую себя вратарем, в ворота которого неизвестно откуда вдруг залетел мяч.

– Я и не знала, что у вас есть племянник, Эстел, – обращаюсь я к ней.

– О, на самом деле Гордон не племянник. Просто знаю его сто лет. С тех давно прошедших дней, когда он малышом играл здесь на берегу в песочек. Так что он как бы племянник, а вернее сказать, – сын.

Обернувшись, вижу Виктора, который направляется к нам. С застывшей улыбкой Эстел смотрит на него, пока он не присоединяется к нам. Я сбита с толку: знает ли Эстел обо мне и Гордоне? Откуда? Мы так редко бывали вместе за те две коротких недели, что он здесь. Где она могла нас видеть? На берегу? Может, она сидела как-нибудь днем в одном из ресторанчиков и наблюдала, как мы носились с Тош по берегу? Или заметила его в моей машине, когда стояли на перекрестке? Углядела нас в окно из паба Кеппи, когда мы шли на паром? Или кто-то рассказал ей о нас? Кеппи? А он откуда узнал? А вообще-то: что можно узнать?