– В ноябре?

– Заявку надо подавать заранее, а то ничего не достанется.

– А почему надо ехать в такую даль? – удивляется Виктор. – Разве елки не продают в городе?

– Срубленные продают, а в Ситуэйте – живые деревья.

– А, может, я не хочу на Рождество живой елки? Зачем мне держать в доме живое дерево? Отравлять воздух?

Одариваю его выразительным взглядом.

– Ладно, прекрасно, – ворчит Виктор. – Ты просто лишаешь меня права выбора, Хилари. – Он отпускает мою руку и переворачивается на другой бок. Я почесываю его шею, пробегаю пальцами по плечам, вдоль спины. Виктор так исхудал, что страшно смотреть на него, когда он голый: видишь каждую мышцу и косточку. Можно рассмотреть, как кости соединяются со скелетом, как плечевые кости крепятся к позвоночнику; кожа на шее, спине, вдоль позвоночника отличается на ощупь: там, где мышцы – гладкая, там, где жирок – нежная, на костях – жесткая.

– Помнишь, как мы с тобой познакомились? – спрашивает Виктор после продолжительного молчания.

– Ты был лысым, – вспоминаю я. Провожу рукой по его волосам, нежно глажу по голове. – Ты был не очень-то привлекательным. Весь скрюченный, как гигантский птенец. Помню, я подумала, что ты напоминаешь громадную морскую птицу, скопу.

– Скопу? – переспрашивает Виктор, издавая звук, отдаленно напоминающий смех.

– Ага.

– Спасибо, что не пеликана.

– Нет. На пеликанов похожи только старики, – объясняю ему.

– Когда я лежал в онкологическом отделении, там были одни только старые пеликаны, – говорит Виктор.

Я улыбаюсь. Крепче прижимаюсь к Виктору.

– Ни за что не вернусь в больницу, – вызывающе-дерзко заявляет Виктор, в голосе его слышно удовлетворение. – А когда первый раз пришла ко мне домой в Бостоне, что подумала?

– Твоя квартира меня поразила. Я решила, что ты, наверное, художник, потому что у тебя удивительно тонкий вкус. У холостяков стены в квартирах чаще всего голые. А у тебя на стенах были гравюры, дипломы, африканские маски… Потом мне еще запомнились какие-то необыкновенные подсвечники, поднос с хрустальными безделушками. И кухня тоже очень понравилась; медные кастрюли, да к тому же закопченные, – класс. А еще запомнила фотографии твоих родственников, в серебряных рамках. Очень понравилась ложка в сахарнице с серебряным ангелом на ручке.

– А как насчет книг?

– На книги не обратила внимания, – признаюсь я.

– Вот поэтому, будь у нас нормальная жизнь, мы с тобой никогда не стали бы жить вместе, – заявляет Виктор. Молча выжидает, что я отвечу.

– А мы с тобой и живем нормальной жизнью, – отвечаю ему.

– Нет, – бесстрастно возражает Виктор. Вздыхает. – Расскажи, что ты думала обо мне в первую неделю знакомства. Со мной было интересно? Разглядела, что я за человек, или для тебя я был только больным?

– Разглядела, – утешаю его.

– И весил я тогда больше.

– Не намного. А может столько же.

– Ты же видела фотографии. Знаешь, каким я был, – говорит Виктор.

– Верно, – соглашаюсь я. Помню, как сидела в его гостиной в Бостоне и, как бы листая страницы его жизни, рассматривала бесчисленные фотографии.

– А кто из моих друзей больше всех тебе понравился? – спрашивает Виктор.

Задумываюсь. Перед глазами мелькают дюжины фотографий: группы молодежи в ресторане, на вечеринках, на рыбалке в Монтауке, на фоне яхт и парусников в гавани. Я выслушала столько историй обо всех его друзьях, начиная с младенчества: как познакомились, из-за чего поссорились, как разъехались на работу в другие штаты, в другие страны, что вполне могла бы обсуждать с экс-подружками Виктора, с его профессорами и друзьями мельчайшие подробности его жизни. У меня такое впечатление, что много лет я прожила рядом с ним, что ни у меня, ни у Виктора не было до нашей встречи собственной истории жизни, а есть только одна, наша общая история.

– Грег, – наконец отвечаю я. – Мне больше всех понравился Грег.

– Грег – хороший парень, он приедет на похороны, – говорит Виктор. – Может, тогда и познакомишься с ним.

Внезапно перед глазами у меня возникает ясная картина тех событий, того, что случится позднее, что последует за смертью Виктора. Все эти лица, беспечно улыбающиеся на бесчисленных фотографиях в разных альбомах, обретут плоть и кровь именно в связи с этим событием. Как при блеске молнии возникает – что? Не воспоминание, потому что ничего еще не случилось. Но внезапно я с полной ясностью осознаю, что люди из альбомов существуют на самом деле, в реальной жизни, и что будущее – тоже реальность; Земля ежедневно вращается вокруг своей оси, и как мы ни упорствуем, как ни сопротивляемся, заставляет нас продвигаться вперед. В один прекрасный день я встречусь с этими людьми из альбомов, а Виктора уже не будет.

– Не говори так, – прошу я Виктора, – не хочу знакомиться с Грегом.

– Он очень красив, – не обращая внимания на мои слова, продолжает Виктор. – С Грегом невозможно соперничать.

Представляю, как с полок непрерывным потоком падают фотографии, бесконечное мелькание лиц.

– Виктор, – прошу я, – давай избавимся от «крысиного ружья».

– Что ты хочешь? Продать его?

– Ага, или отдать. Или выбросить. Может, отдать его этим ненормальным коллекционерам?

– «Крысиное ружье» нельзя выбрасывать, – тоном, не терпящим возражений, заявляет Виктор.

Смотрю на его пораненную руку. Беру его за руку, она горит, – то ли началось воспаление, то ли у Виктора температура, трудно сказать.

– Ты слишком красив, нельзя портить такую внешность. Грешно увечить себя, – говорю я.

– А по-твоему, я был красивым? Я имею в виду – на фотографиях? Я действительно казался тебе красивым? – допытывается Виктор.

– Да. По-моему, ты и сейчас очень красивый.

– Не дурачь меня.

– Честное слово, – убеждаю его. Когда мы с Гордоном гуляли по набережной в Бостоне, меня восхищала его осанка, его стремительная походка, земля как будто убегала у него из-под ног. И меня охватило острое чувство жалости к Виктору, который всегда ходит медленно. Виктор выступает важно, как танцор, легко касаясь ногами земли, что-то неземное есть в его походке. Как будто он идет по канату, протянутому между небом и землей, стараясь сохранить равновесие.

– По-моему, ты прекрасен, – говорю ему.

Виктор слушает, затаив дыхание.

– А если тебя спросят, Хилари: «Есть у тебя друг?», – что ты ответишь? Станешь открещиваться от меня или скажешь: «Есть, только он умирает»?

– Кто станет мне задавать такие вопросы? Виктор поворачивается на бок, лицом ко мне.

– Я задаю его тебе, Хилари, – говорит он. – У тебя есть дружок?

– Есть, ты, – произношу эти слова радостно, но чувствую себя при этом последней дрянью.

– Только я?

Киваю в знак согласия.

– Порой, Хилари, мне хочется получить от тебя другой ответ. Мне все кажется, что я взял тебя взаймы у мира и должен вернуть свой долг. Но ни за что на свете не отдам тебя. Тебе будет тяжело со мной. Придется вместе со мной пережить весь этот ужас.

Я киваю, не столько в знак согласия, сколько даю понять, что сама думаю так же.

– Хорошенькое дело! – говорит Виктор, обнимая меня. – Как же быть?