— Мама, мамочка! — зашептала Клава. — Что они с тобой делают? Как они смеют?

— Ничего, доченька, ничего. Где ты, там и я…

— Если тебя спросят о чём, ты говори, что ничего не знаешь. Слышишь, мама?

— Слышу, доченька, слышу. Я так и говорю: я, мол, старая, глупая… Меня уже допрашивали.

— Так и говори, мама. Тебе ничего не будет. И нас скоро выпустят.

— Должны, дочка, должны. Ухожу я. Марфуша торопит… Дай ей бог здоровья, добрая она.

Глазок закрылся, и Клава осталась одна.

Странные дни переживала Клава. К следователю её по-прежнему не вызывали, и никто, кроме надзирательницы, в камеру к ней не заходил.

Днём Клаву стали даже выпускать в тюремный двор на короткую прогулку.

Потом коридорный просунул в дверной глазок карандаш и бумагу и объявил, что заключённой Назаровой разрешается переписка с родными и близкими.

Клава жадно схватилась за карандаш. Кому же написать? Варе Филатовой, Феде Сушкову, Ане Костиной? Конечно, она будет крайне осторожна и напишет в записке только о самых невинных вещах, которые ни у кого не вызовут никаких подозрений. Главное, ей бы только получить весточку от ребят и узнать, что они находятся на свободе.

«А вдруг их тоже схватили? — мелькнуло у Клавы. — И они здесь, в тюрьме, рядом со мной?»

Пожалуй, безопаснее всего написать Марии Степановне, сообщить ей, что они с матерью живы-здоровы и их, наверное, скоро отпустят домой. За таким письмом Клаву и застала Марфуша, принёсшая в камеру еду.

Клава поднялась ей навстречу.

— Спасибо вам. За встречу с мамой…

— А ты ладно, помалкивай, — оборвала её надзирательница. — Здесь и стены слышат.

Она покосилась на исписанный лист бумаги:

— Строчишь? Обрадовалась?

— А что? Разве переписка не всем разрешается?

— Да кому как, — ответила Марфуша и, помолчав, добавила: — Что-то к тебе начальство уж очень доброе. Ты пиши, да оглядывайся…

Надзирательница ушла, а Клава ещё раз перечитала написанные строки и задумалась. Правда, письмо было маленькое, совсем пустяковое, но, может быть, лучше не посылать даже и такого? И Клава порвала его на мелкие клочья.

Наутро Марфуша вызвала её из камеры в коридор и сухо бросила:

— Иди во двор. Тебе передачу принесли.

Клава с волнением спустилась со второго этажа вниз и вошла в кирпичный низкий флигель, где принимались передачи.

Решётка из толстых железных прутьев делила помещение пополам. По одну сторону решётки толпились заключённые, по другую — выстроилась длинная очередь женщин, девчат и парней, принёсших передачи.

Дородный полицейский принимал через окно в решётке очередную передачу, раскладывал на столе вещи и продукты, ловкими движениями мясника разрезал хлеб, мясо, сало, перетряхивал бельё, носки, портянки и, убедившись, что ничего недозволенного нет, вызывал к столу заключённого и вручал ему передачу.

— Следующий! — возглашал полицейский.

Следующим оказался Петька Свищёв. Посиневший от холода, в живописных опорках, в потрёпанном широком пиджаке, он просунул в окошко свёрток.

— Кому передача? — спросил полицейский.

— Назаровой. Клаве Ивановне, — как можно солиднее пробасил Петька.

Полицейский заглянул в список, что лежал перед ним на столе, и принялся «обрабатывать» посылку. Особое внимание привлекла бутылка из тёмно-зелёного стекла. Полицейский посмотрел её на свет, поболтал над ухом, потом, вытащив пробку, наклонил над ладонью: из горлышка потекло молоко.

Убедившись, что всё в порядке, он отодвинул продукты на край стола и крикнул:

— Назарова здесь?

Клава подошла к столу.

— Забирай передачу! Да, кстати… Вам разрешается свидание. Пять минут. Эй, малец! — позвал полицейский Петьку. — Иди вон туда, к решётке.

Сняв вязаную шерстяную кофту и сложив в неё передачу, Клава подошла к деревянному барьеру, что был сооружён метрах в двух от железной решётки. По другую сторону решётки уже стоял Петька. Лицо его дёргалось, глаза часто моргали, покрасневший нос шевелился: мальчишка собирался не то чихнуть, не то заплакать.

Клаве вдруг показалось, что Петька, забыв про всякую осторожность, сейчас начнёт рассказывать о ребятах, об их делах, о последних новостях в городе. Испугавшись, она заговорила первой, быстро и громко:

— Здравствуй, Петя! Расскажи, как тебе живётся? Холодно? Простудился, верно?

— Простыл малость… дома топить нечем. А так я хорошо живу! Вот молока тебе принёс, — в тон ей ответил Петька и, понизив голос, шепнул: — Там записка в пробке, записка…

Вдоль решётки со скучающим видом прогуливался молодой франтоватый полицейский, и Клава сразу приметила, что он настороженно прислушивается к их разговору.

— Спасибо, Петя, за молоко! — вновь громко заговорила она и выразительно подмигнула. — А как у вас с картошкой? Много накопали?

— Двенадцать мешков. На зиму с лихвой хватит. И капусты запасли, — разошёлся Петька, обрадованный тем, что Клава услышала его шёпот о записке. — Я и грибов насобирал и орехов…

— А зимой подлёдной ловлей рыбы займись.

— А как же! Я уже и пешню достал. Соберу компанию ребят. Дело у нас пойдёт.

— Пять минут кончились, — объявил полицейский.

— До свидания, Петя, — улыбнулась Клава. — Передай привет своей маме, ребятам. Скажи, что я жива-здорова.

— Ага! Всем передам! — кивнул Петька и вдруг припал к прутьям решётки: — Тётя Клава, а тебя скоро выпустят? А? Скоро?

— Давай, давай от решётки! — шагнул к нему полицейский. — Поговорил, и хватит.

Не помня себя, Клава поднялась в камеру. Едва захлопнулась тяжёлая дверь, она вытащила из горлышка бутылки пробку, развернула промокший комок газеты и извлекла из неё записку.

Она была без обращения и без подписи и написана рукой Вари Филатовой.

Уничтожив записку, Клава прижалась лбом к холодной стене. Так вот почему над городом стоял такой грохот! «Получилось очень здорово: били точно по объектам», — вспомнила она слова из записки.

Хотя бы одним глазком взглянуть, что осталось от этих объектов!

Клаву пронизала тёплая волна радости. Значит, не зря они вели разведку, составляли план города, переправляли его к партизанам.

Но что стало с Володей? Почему забрали его родителей? Аню? Неужели это так и останется загадкой?

В обед в камеру зашла Пахоркина.

— Ого! Богато натащили, — сказала она, окинув взглядом передачу. — Это кто ж раскошелился-то?

— Петька Свищёв. Родственник он нам… дальний, правда, — выдумала Клава.

— Ну, если родственник, это куда ни шло. — Пахоркина покосилась на дверь. — Я тебе, Клаха, вот что скажу. Если какие подружки придут или приятели, ты их не встречай. Полицаи всех примечают. А потом пойдут таскать да допытываться…

«А ведь она права, — с тревогой подумала Клава. — Не зря тюремщики такими добренькими прикидываются. Не иначе, хотят выследить всех подпольщиков».

Клава отделила большую часть продуктов и попросила надзирательницу передать их матери.

— Передам, — согласилась Пахоркина. — На тюремной баланде недолго и ноги протянуть.

— Тётя Марфуша, а вы Петьку Свищёва знаете? — спросила Клава.

— Это Аграфениного байстрюка-то?

— Вот-вот… Будете мимо проходить, скажите ему… Да нет, я лучше записку напишу.

— Вот уж несподручно мне с записками-то…

— Да всего несколько слов. Чтобы он мне в следующий раз платок пуховый принёс. И яблок хочется. Ну, тётя Марфуша, удружите вы мне.