— А как ваше имя, мистер Фричи? — спросила Динти. — Как оно пишется?

— Оскар Фричи. Ф-р-и-ч-и. Но я еще окончательно не решил…

— Вот и расписка! — воскликнула Динти. — В ней написано, что вы дали мистеру Фиппсу десять тысяч долларов за долю в 25 процентов. Все правильно?

— Но… послушайте…

— Все абсолютно верно, — одобрил Простак. — Лучше быть не может. Теперь все, что требуется — выписать чек, а там — сплошное веселье.

— Вы считаете, нужно выписать?

— Разумеется, нужно. Это ведь захватывающая драма. Не для высоколобых, но и не для низколобых, а как раз для среднелобых. Один субъект убивает другого субъекта, и священник есть, и раввин, они беседуют, слова летают, и тэ дэ, и тэ пэ. Да, есть сад, входит мистер Хемингуэй… Ах! — Простак схватил чек.

— Осторожнее! — остерег Фричи, — Он еще влажный.

— Ничего, я его высушу!

— Сам не пойму, правильно ли я поступил.

— Разумеется, правильно! Вы ступили на широкую дорогу к богатству и славе. К чему только она не ведет! Это будет шедевр, дорогуша! Настоящий шедевр!

— Узнаю моего старого славного Фиппса! Да, такого Фиппса я знавал прежде. Более верных слов ты никогда и не говорил, старый мой дружище Фиппс!

Это сказал не Оскар Фричи, а Мэрвин Поттер. Заблудшая звезда стояла в дверях, обеими руками держась за косяки.

С Мэрвином произошла разительная перемена. С того последнего раза, когда его видел Простак, изменился он к лучшему. Тогда он пребывал на дне пропасти или, если хотите, шел на ближайший рекрутский пункт Иностранного легиона. Теперь он светился спокойным счастьем. Широкая сверкающая улыбка выдавала, что он пьян, но то было веселое, беспечное опьянение. Все еще пьяный в стельку, он стал веселым. У стервятников, клюющих его грудь, видимо, притупились клювы.

— Держу пари, спектакль и правда станет шедевром, — продолжил Мэрвин, опрометчиво отрывая руки от косяков и зигзагами продвигаясь к креслу, в которое и свалился, словно мешок с углем. — И вот почему: звездой буду я, Фиппс, старый дружище. Я снова встаю в строй, начальник, снова в строй. Мэрвин Поттер докладывает о своем прибытии. — Он приподнялся, салютуя и тут же снова свалился в кресло, как упомянутый мешок.

— Что! — закричал Простак.

Актер, прикрывший было глаза, точно бы намереваясь погрузиться в освежающий сон, распахнул их снова.

— Фиппс, — отозвался он, — когда у нас состоялся последний и нервный разговор, мне показалось, — поправь меня, если я ошибаюсь, — я сказал тебе, что моя невеста, единственная дочка С. Хамилтона Бримбла с Кинг-Пойнта, Лонг-Айленд, и миссис С. Хамилтон Бримбл, тоже с Кинг-Пойнта, дала мне отлуп.

— Да, все правильно.

— Мне представляется — опять же поправь меня, если ошибаюсь, — что я упомянул, будто мое сердце разбито.

— Все верно.

— Так вот, оно склеилось! — заявил актер, похлопывая по левой стороне жилета. — Звенит, как колокол. Ни трещинки! Мэрвин Поттер снова стал самим собой.

— Это хорошо.

— Не просто хорошо, — поправил Мэрвин, — колоссально! Да, — продолжал он, — на какое-то время ее бессердечная жестокость слегка расстроила меня. Померкло солнце. Жизнь, почудилось мне, пришла к концу. Но, заметь, пришло продолжение. Я завернул в превосходный бар поблизости от отеля и там опрокинул с полдюжины рюмашек, после чего подверг вопрос пристальному рассмотрению, анализируя каждую грань. И вдруг в настроении моем произошла разительная перемена. Я воспрял духом, я понял — а ведь все это к лучшему. Спасся от эшафота в последний миг, как те типы в исторических романах. Представляешь? Палач прилаживает петлю, и вдруг все видят всадника на взмыленной лошади, размахивающего бумагой…

Мэрвин ненадолго погрузился в размышления.

— В этой затее с женитьбой, Фиппс, — возобновил он свою речь, — нужно учитывать все аспекты. Меня внезапно ударило соображение — а ведь такая девица непременно станет настаивать, чтобы свадьба была со всякими разными прибамбасами. И тебе епископ, а то и два, и тебе помощник священника, и тебе подружки и хор мальчиков, репортеры, фотографы, а в придачу — больше тысячи гостей обоего пола. Когда я, спотыкаясь, проковыляю к алтарю, эти епископы, помощники, подружки, репортеры, фотографы и гости будут с хохоту покатываться, а я буду чувствовать себя полным болваном. Прибавь к ним церковных сторожей, служек, первого и второго могильщика и кого только там не будет. А еще прими во внимание, что за церемонией последует прием у невесты в доме. Можешь ли ты после этого удивляться тому, что я чувствую себя милосердно спасенным? Я побрел от этого бара, Фиппс, с мертвенно-бледными губами, но сердце мое пело. Я понял, что ангел-хранитель Поттеров не спал, как мне показалось, где-то в уголке, а трудился словно бобр, спасая меня от таких кошмарных событий, что только представишь, дрожь пробирает. А когда я шагал по улице, то увидел ребенка…

Конвульсивно содрогнувшись, Мэрвин приостановился.

— Не знаю, — дрожащим голосом продолжал он, — то ли все дети в Сиракузах такие, то ли этого подослали, чтобы меня предупредить. Весь раздутый, то ли Борис Карлофф, то ли Уинстон Черчилль. Глаза наши встретились, и голос сверху шепнул мне на ухо: «Смотри, Поттер. Если бы не исключительно добросовестная работа твоего ангела, что-то в этом роде могло приключиться и с тобой». Ты можешь возразить, что у меня ничего подобного не родилось бы, но кто его знает? У мужчин покрасивее меня получались отвратительные дети. Некоторые мои друзья породили истинных химер. В общем, как бы там ни обернулось, исчезли последние сомнения в мудрости Промысла, опрокинувшего мои матримониальные планы. С плеч у меня гора свалилась. Я расправил грудь, я упивался своей молодостью, я отбросил всякие мысли об Иностранном легионе. Тут я и решил вернуться к тебе, чтобы занять свое место в труппе. Прошу, Фиппс, вот он я — активный, энергичный, готовый ко всякой судьбе. Сражаясь плечом к плечу, как, помнится, ребята из старой бригады, мы повезем этот спектакль в Нью-Йорк и ошеломим их. У меня великолепная идея. Знаешь, что мы сделаем, Фиппс, дружище? Мы станем играть эту чушь как комедию. Разделаем ее под орех, зрители будут с хохоту покатываться. Этот опус не драма, это фарс! Когда ты сообразишь, что без выпивки я в жизни бы до этого не додумался, тогда и поймешь, в каком чудесном мире мы живем. Минуточку! Я правда вижу перед собой бутылку, и горлышко ее тянется к моей руке? — заинтересовался Мэрвин. — Или мне мерещится? Не плод ли это моего пораженного зноем мозга?

— Нет-нет, это бутылка. Шампанское.

— Приди же ко мне! — воскликнул Мэрвин.

И оглушительная тишина, тишина истинного счастья, слишком глубокого, чтобы выразить его словами, пала на номер 726.

Нарушил ее Оскар Фричи.

— Послушайте, мистер Поттер, — осведомился он, — а можно взять у вас автограф?

Поскольку «Жертву» показали в Сиракузах к концу сентября, а потом стали играть в Олбани, Вустере и Провиденсе, то премьера на Бродвее состоялась только через месяц, точнее — 27 октября.

Когда Динти Мур вошла в офис «Леман Продакшнс» утром 28-го, ей вдруг почудилось, будто по всему миру зазвонили колокола радости. Однако это был телефон, и она поспешила взять трубку.

— «Леман Продакшнс», — проговорила она, чуть растягивая слова. — Не-ет, мистер Фиппс еще не пришел. Да, похоже, что спектакль сногсшибательный… О, я не зна-аю! По-моему, мистер Фиппс сам хочет представить его в Лондоне. Позвоните ему позже. До свида-а-ния-я. — И Динти, повесив трубку, исполнила несколько танцевальных па.

Успех «Жертвы», скорее всего, не стал сюрпризом для собеседника на другом конце провода, потому что в нынешнее время сюрпризов в театре не бывает. Лет тридцать назад спектаклю иногда удавалось незаметно прокрасться по глубинке и внезапно возникнуть в Нью-Йорке. Но сегодня у «Вэрайэти» всюду есть шпионы, и шансы даже самой скромненькой постановки взвешиваются неделя за неделей. Ослепительный свет, направленный на трон, — слабое мерцание в сравнении с прожекторами, освещающими новую театральную постановку.