Довод этот я считал достаточно веским, когда сам приводил его Золотцу. А теперь, когда его использовали против меня, еще больше убедился в его основательности. Руки у меня были связаны.

— Значит, завтра, — продолжил Сэм. — После маленькой увеселительной прогулки в Лондон мы снова заживем тихой провинциальной жизнью.

Он рассиялся улыбками.

— Что ж, и в тихой провинциальной жизни есть свой интерес. Думаю, скучать нам не придется.

И я ему поверил.

Учитывая самые разные помехи (простуда, страх за Золотце, благоговение перед аристократией), с ситуацией мистер Эбни справился просто артистично. Ни о каком физическом наказании и речи быть не могло, особенно применительно к Золотцу, который наверняка отомстил бы новым набегом на окна, и мистер Эбни был вынужден положиться на свое ораторское искусство. Пустил он его в ход настолько успешно, что когда закончил речь, Огастес рыдал в голос и был так подавлен, что целых три дня не задал никому ни единого вопроса.

Одним из последствий этого приключения было то, что кровать Огдена переставили в комнатушку, примыкающую к моей. Это помещение первоначально мыслилось как гардеробная, а при правлении мистера Эбни его стали использовать как склад. Стояли там и мои коробки, и чемодан Глоссопа. Замечательное местечко для мальчика, за которым в любую ночь могут вломиться похитители. Окно было совсем маленькое, человеку в него не пролезть, единственный вход — через мою комнату. Ночью, во всяком случае, безопасность Золотцу была гарантирована.

Любопытство мальчишек, к счастью, недолговечно. Их активный ум живет в настоящем. Всего несколько дней, и треволнения, вызванные набегом Бака и исчезновением Золотца, улеглись. Неделя — и оба эпизода перестали служить темой разговоров, жизнь школы вернулась в нормальную колею.

Для меня, однако, наступила пора беспокойств. Моя жизнь последние пять лет протекала ровно и гладко, и теперь, когда меня кидало и бросало на бурных стремнинах, я был вконец сбит с толку. Сложность положения усугубляла та странность, что в моем мирке, маленьком мирке Сэнстеда, оказалась всего одна женщина, да к тому же — та самая, которой мне как раз следовало всячески избегать.

Мои чувства к Синтии не поддавались никакому анализу. Иногда я цеплялся за воспоминания о ней, и она представлялась мне прочным и безопасным оплотом в мире хаоса. В иные минуты она давила на меня тяжким бременем. Случались дни, когда я готов был бросить борьбу и плыть по течению, и дни, когда я отвоевывал дюйм за дюймом. Но с каждым новым днем мое положение становилось безнадежнее.

Иногда, лежа ночами без сна, я убеждал себя, что если бы только я мог увидеть или хотя бы услышать что-то от Синтии, бороться было бы легче. Именно её бесследное исчезновение делало всё таким трудным. В моей борьбе мне никто не помогал.

И вот однажды утром, словно бы в ответ на мои сетования, от Синтии пришло письмо. Это меня поразило. Точно между нами имелась какая то телепатическая связь.

Письмецо было коротеньким, почти официальным.

Я тотчас сел писать ответ. Письмо, полученное именно в этот момент, да еще такого содержания, глубоко на меня подействовало.

Словно подоспело нежданное подкрепление в почти проигранной битве, оно подпитало мою уверенность в себе. Я снова почувствовал себя сильным, способным сражаться и победить, и я излил Синтии душу. Я писал ей, что чувства мои ничуть не изменились, что люблю я только ее. Все это, как я вижу, оглядываясь назад, было порождением расшатанных нервов, но в то время письмо представлялось мне выражением истинных чувств.

То, что битва не закончена — хотя в момент экзальтации я воображал, что уже победил себя, — стало, к сожалению, вполне очевидно, когда, вернувшись с почты, я встретил Одри. Меня тут же пронзил сладкий трепет. Вид ее напомнил мне, что подкрепление и есть подкрепление, помощь для победы, но совсем не победа.

Впервые во мне вспыхнуло возмущение, хотя причин для него не было. Оно не выдержало бы и легчайшего анализа, но оказало мне поддержку. Я изо всех сил старался подавить сладкий трепет, пытаясь смотреть на Одри критическим и враждебным взглядом. Кто она такая, почему порабощает человека против его воли? Чары существуют только в воображении зачарованного. Если у него найдутся силы отмести чары и убедить себя, что их нет, он спасен. Здесь лишь вопрос воли и спокойного рассуждения. Наверняка в Египте были стойкие, уравновешенные люди, которые понять не могли, отчего это все так восхищаются Клеопатрой. Что в ней такого особенного?

Уговаривая себя, я приподнял шляпу, пробормотал «Доброе утро» и прошел дальше, само воплощение энергичного делового человека, спешащего по делам.

— Питер!

Даже энергичный деловой человек, спешащий по делам, вынужден остановиться, когда с ним затоваривают. Иначе, не говоря уже о правилах вежливости, покажется, что он убегает. На лице у нее отражалось слабое удивление.

— Ты так спешишь?

Ответа у меня не нашлось. Да Одри, видимо, и не ждала ответа.

Мы молча направились к дому. Молчание мучило меня. Очарование её личности подтачивало мои защитные сооружения, и выдержат ли они напор, я сильно сомневался.

— Питер, тебя что-то беспокоит? — наконец спросила она.

— Э… да нет. А что?

— Мне показалось, что беспокоит.

Я рассердился на себя. Так по-идиотски себя вести! Что за тупое молчание! Тактика энергичного человека, спешащего по делам, — легкий непринужденный разговор. Неудивительно, что Ловкач Сэм обращался со мной как с ребенком. Я и веду себя как надутый школьник. Молчание стало еще тяжелее.

Мы дошли до дома. В холле мы расстались. Одри ушла наверх, я — в свой класс. Она не смотрела на меня. Лицо у нее было холодное и оскорбленное.

Человек непоследователен до странности. Создав холодность между Одри и собой, я, казалось бы, должен был успокоиться. Разум говорил мне, что так лучше всего. И, однако, ни намека на радость в последующие дни я не испытывал. Миновал короткий миг ясной рассудочности, а вместе с ним улетучился и подъем, продиктовавший письмо к Синтии, и негодование, помогавшее рассуждать хладнокровно о женских чарах. Одри снова стала центром моего мира. Но наша дружба, иллюзорная материя, умудрявшаяся существовать рядом с моей любовью, исчезла. Трещина между нами расползалась день ото дня. Вскоре мы едва разговаривали. Короче, ничего лучшего и пожелать было бы нельзя, и то, что я сожалел об этом, свидетельствует об изначальной слабости характера.

В эти пасмурные дни лишь одна мысль из многих других приносила определенное утешение: такая ситуация не продлится вечно. Школьный семестр катился к концу. Скоро я освобожусь от соседства, парализовавшего все мои усилия. Я твердо решил, что последний день семестра будет означать конец моей связи с «Сэнстед Хаусом» и всем, что в нем находится. Миссис Форд найдет себе другого приспешника. Если её счастье зависит от возвращения Золотца, то пусть научится обходиться без счастья, как остальные обитатели падшего мира.

Между тем, однако, я по-прежнему выполнял свои обязанности. В результате какого-то мучительного, непонятного мыслительного процесса я пришел к заключению, что я по-прежнему отвечаю перед Одри за безопасность Золотца, и никакая перемена отношений не поколеблет эту позицию.

Возможно, к этому примешивалось и менее альтруистическое желание — обыграть Ловкача. Его присутствие в школе было вызовом мне. Разгадать его поведение я не мог. Не знаю, чего в точности я ожидал от него, но определенно не думал, что он станет бездействовать. Однако один день сменялся другим, а он по-прежнему ничего не предпринимал. Образцовый дворецкий. Наше общение в Лондоне заставляло быть настороже, его пассивность меня не обманывала.