— А что она скажет, когда узнает, что бесценной картины Эверарда тоже не стало из-за твоей тупости?

— Гм, — я понял, что она имела в виду. — Да, действительно…

— Она же страшно разозлится. Теперь мне не видать её сериала как своих ушей!

— Боюсь, что вы правы. Это я упустил из виду. Беру назад свои слова про солнце и синюю птицу.

Тётя набрала воздуха в лёгкие — невооружённым глазом было видно, что сейчас начнётся…

— Берти, ты…

Тут Дживс вежливо кашлянул — у него это получается, как будто перхает овца на отдалённом склоне горы.

— Не позволите ли вы мне внести предложение, мэм?

— Да, Дживс? Напомнишь мне потом, — сказала моя родственница, обжигая меня взглядом, — и я договорю то, что собиралась. Вам слово, Дживс.

— Благодарю вас, мэм. У меня просто мелькнула мысль, что проблема, с которой мы столкнулись, имеет решение. Если бы мистера Вустера нашли здесь лежащим без чувств под разбитым окном и пустыми рамами от картин, миссис Фодергилл, я думаю, легко поверила бы, что он застал злоумышленников на месте преступления, и пытаясь защитить её собственность, пал их жертвой. Полагаю, она была бы вам признательна.

Тётушка Далия воспрянула как солнце из глубин мрака, в котором пребывала. Её лицо, и без того красное — следствие занятий охотой в любую погоду в дни юности, ещё больше залилось румянцем.

— Прямо в точку, Дживс! Я поняла! Она так проникнется благодарностью за его смелое поведение, что просто не сможет не пойти нам навстречу с этим романом!

— Так точно, мэм.

— Спасибо, Дживс!

— Не за что, мэм.

— Когда через много лет вы отдадите концы, ваш мозг непременно должен быть заспиртован и сохранён для нации. Потрясающий план, правда, Берти?

Я слушал их беседу, но ничего похожего на тётушкин восторг не испытывал. Я отметил порочность этого плана с самого начала — в той его части, где я должен лежать без чувств. Теперь я обратил их внимание на это обстоятельство.

— Ах, это! — сказала тётушка Далия. — Мы всё устроим. Я могла бы стукнуть тебя по голове, например… чем, Дживс?

— Молоток для гонга — очевидное решение, мэм.

— Правильно, молотком для гонга. И дело в шляпе!

— Ну что ж, всем спокойной ночи, — сказал я. — Я иду спать.

Она посмотрела на меня с видом тётки, которая не может поверить собственным ушам.

— Ты хочешь сказать, что выходишь из игры?

— Выхожу.

— Подумай как следует, Бертрам Вустер! Поразмысли, каков будет результат. Пройдут месяцы, месяцы и месяцы, а ты даже не понюхаешь кухни Анатоля. Он будет подавать свои Sylphides a la creme d'Ecrevisses и Timbales de Ris de Veau Toulousaines и всё что угодно, но тебя там не будет с большой ложкой. И это официальное предупреждение!

Я выпрямился во весь рост.

— Мне не страшны ваши угрозы, тётя Далия, они… как там дальше, Дживс?

— Вооружены вы доблестью так крепко, сэр, что все они, как лёгкий ветер, мимо проносятся…

— Вот именно! Я долго размышлял о проблеме с кухней Анатоля и пришёл к выводу, что это палка о двух концах. Его дымящиеся приношения, конечно, восторг, но как насчёт избыточного веса? В последний раз, когда я пользовался вашим гостеприимством в течение летних месяцев, я прибавил в талии целый дюйм. Мне лучше воздержаться от стряпни Анатоля. Я не хочу выглядеть как дядя Джордж!

Я имел в виду нынешнего лорда Яксли, видного завсегдатая Лондонских клубов, который с каждым годом становится всё более видным, особенно если смотреть сбоку.

— Так что, — продолжал я, — как это ни мучительно, я готов попрощаться навеки с вашими Timbales и. соответственно, отвечаю на ваше предложение стукнуть меня по голове молотком для гонга решительным nolle prosequi!

— Это твоё последнее слово?

— Да, — сказал я, и это оказалось действительно так, потому что едва я развернулся, чтобы уйти, как что-то сильно ударило меня по затылку, и я повалился, как падает какой-нибудь патриарх лесной чаши под топором дровосека.

Что за слово вертится у меня в голове? Начинается на «ха». Хаотический, вот оно! Некоторое время после этого впечатления были хаотическими. Первое, что я помню более-менее ясно — это как я лежу в постели, а рядом со мной раздаются рокочущие звуки. Когда туман рассеялся, я понял — это разговаривает тётушка Далия. Голос у неё весьма звучный. Как я уже упомянул, в своё время она много охотилась, и хотя сам я не охотник, я знаю, что главное в этом деле — это чтобы ваш голос был слышен через три пашни и рощу.

— Берти, — говорила она, — постарайся сосредоточиться и выслушать меня. У меня такие новости — ты просто запляшешь от восторга!

— Пройдёт немало времени, — холодно ответил я, — прежде чем я займусь какими-то чёртовыми плясками. Моя голова…

— Да, конечно. Немного пострадала, но носить можно. Но давай не будем отвлекаться на посторонние предметы. Я скажу тебе финальный счёт! Все наши грязные делишки приписываются банде, возможно, международной, которая в последнее время воровала картины в этих местах. Корнелия Фодергилл, как и предвидел Дживс, до слёз восхищена твоим бесстрашным поведением и предоставляет мне права на свой роман на льготных условиях. Ты был прав насчёт синей птицы — она поёт!

— И моя голова тоже…

— Ещё бы! И сердце, как ты говоришь, кровью обливается. Но такие уж настали времена — каждому приходится идти на жертвы. Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.

— Это вы сами придумали?

— Нет, Дживс. Он это тихо произнёс, стоя над твоими останками.

— Ах, вот как? Ну, надеюсь, что в будущем… Послушайте, Дживс! — сказал я, когда он вошёл с чем-то вроде прохладительного напитка.

— Сэр?

— Насчёт яиц и омлетов. Если вы найдёте способ исключить с сегодняшнего дня первые и отменить последние, я буду очень вам обязан.

— Слушаюсь, сэр, — сказал славный малый. — Я буду иметь это в виду.

Пиллингшот был вне себя. Как гнусно и оскорбительно — по-другому и не скажешь. Нет, он ничего не имел против заявлений мистера Меллиша, что его, Пиллингшота, работа в семестре, особенно над трудами Тита Ливия, не лезет ни в какие ворота. Учитель вправе так говорить, если ему угодно — на то он и учитель. Но когда мистер Меллиш без зазрения совести объявил, что в следующую субботу устроит по Ливию контрольную, Пиллингшот счел, что это переходит все границы. Так не честно. В конце семестра бывают экзамены, и это справедливо. Во всяком случае, точно известно, когда их ждать, и можно принять соответствующие меры. Но устраивать экзамен ни с того, ни с сего посреди семестра — низко, неспортивно, и вообще никуда не годится. Ах, если бы Пилингшот мог прекратить это безобразие: подойти к учительскому столу, смерить мистера Меллиша надменным взглядом и сказать: «Сэр, возьмите свои слова назад. Сию минуту отмените свое решение, а не то…», и так далее в том же духе.

В действительности он лишь простонал: «О, с-э-эр!!» — Да, — сказал мистер Меллиш с плохо скрываемым злорадством, увидев, как воспринял его слова Пиллингшот, — в следующую субботу будет контрольная по Титу Ливию. А кто не выполнит хотя бы половину заданий, Пиллингшот, — чуть ли не пропел учитель, — хотя бы половину, — будет строго наказан. Очень строго наказан, Пиллингшот. И урок пошел своим чередом.

— Да, уж — вот пакость-то, а? С Меллишем всегда так. Вечно норовит свинью подложить, — сказал Паркер, друг Пиллингшота, выслушав его прочувствованный монолог на тему гражданских прав и свобод в контексте контрольных по Титу Ливию в середине семестра.

— И что же мне теперь делать? — взорвался Пиллингшот.

— Советую вызубрить все к субботе, — ответил Паркер.

— Не мели чепухи, — раздраженно буркнул Пиллингшот. Что толку от друзей, способных лишь на дурацкие советы? Пиллингшот помрачнел и побрел к себе.

Произошло это в среду. Итак, чтобы изучить четверть тома Тита Ливия, оставалось всего два дня. Это было немыслимо. От него требовали невозможного.