— Материнский?

— Именно, — твердо заверила Динти. — Смотри, не вздумай спутать его с поцелуем необузданной страсти. Это придет позднее… может быть. А вот почему я торчу тут, теряю с тобой время и дарю материнские поцелуи, я и сама понять не могу. Мистер Леман, наверное, пену изо рта пускает. «Она все не идет!» — воскликнул он.

— Это Шекспир, да?

— Кто-то вроде. Сама не знаю. Мое образование оборвалось, когда я еще не успела толком набраться знаний. До свидания, мой дорогой. И удачи. Я уверена, все будет прекрасно. Помни, если произойдут какие-то накладки, все можно еще поправить. Для того и устраиваются премьеры.

— Ну да. Я буду делать пометки, если что не так.

— Вот это дельный разговор. Действуй, мой мальчик!

Динти торопливо вышла, а Простак, опустившись в кресло, предался восторженным размышлениям, подбивая итоги своих позиций.

Дело потихоньку продвигается, размышлял он. Она еще не ответила «да», но, с другой стороны, не говорит и «нет». Она призналась, что он не совсем ей противен, и даже зашла так далеко, что сравнила его с красным вагончиком. Насколько хорош вагончик, Простак понятия не имел, но, очевидно, он довольно привлекателен. Более того, она его поцеловала. Правда, по ее словам, поцелуй материнский, но уж этому верить он не собирался.

— Как бы не так, материнский, — вслух проговорил он, и Глэдис Уиттекер, входившая в эту минуту в дверь, приостановилась и с немалым удивлением оглядела его.

— Что такое?

— Ой, простите! — вскочил он на ноги. — Я и не знал, что вы тут. Я… э… декламировал. Монолог, знаете ли. Как эти субъекты у Шекспира. Что-то случилось?

— Я искала мистера Лемана.

— Он ушел в театр. Вы хотели повидать его по какому-то делу?

— Да.

Теперь Простак разглядел, что на лице статной блондинки странное выражение, холодное и суровое. Она очень напоминала ему тетушку. В детстве он тетушек навидался, поистине — легионы, и все они были такие, строгие и замороженные. Вспомнить хотя бы тетю Шарлотту, когда его к ней привели, обвиняя в том, что он сломал зонтик викария.

— Я хочу, чтобы он поговорил с мистером Поттером. Простак удивился. Он ничего не слыхал о раздоре между этими людьми.

— А разве они не разговаривают?

— Поговорил с ним серьезно. О выпивках.

— Разве Мэрвин пьет?

Мисс Уиттекер еще больше стала похожа на тетушку.

— Я не охотница критиковать своих коллег, мистер Фиппс, но считаю своим долгом сообщить вам, что я только что встретила мистера Поттера в вестибюле. Он был пьян в стельку.

Простак чуть не рухнул.

— В стельку?

— Вот именно, — подтвердила мисс Уиттекер. — Надеюсь, что он сможет сегодня играть. До свидания, — попрощалась она и вышла с видом Кассандры.

Простак принялся мерить шагами пол, трясясь от беспокойства и тревоги. Новость поразила его. Он ни на миг не усомнился, что Мэрвин не пьет, а ведь неприятно узнать, что тебя дурачили, как последнего олуха. Помнится, приятель «завязал». Когда завязка развязалась? Когда бы то ни было, сомневаться в этом не мог бы самый оголтелый оптимист. Приличная женщина вроде мисс Уиттекер не стала бы говорить «пьян в стельку», если бы перед ней маячила хоть тень сомнения.

Вот тебе и сюрпризец, подумал он. Из всех мыслимых препон к успеху пьяная звезда, пожалуй, самая коварная. В памяти всплыли страшные истории о том, как опускали занавес и возвращали публике деньги. Неудивительно, что он беспокойно расхаживал по номеру.

А когда Простак повернул с восточного направления на запад, то обнаружил нового посетителя. Был это не кто иной, как Мэрвин Поттер собственной персоной.

Узрев эту кинозвезду, Простак прежде всего почувствовал глубокое облегчение. После мрачных слов мисс Уиттекер он поддался, как мы видели, неописуемым страхам. В уме у него мелькали видения вопящего Мэрвина, вроде Дэна Мак-Гру, устроившего пальбу в мэйлмьютском салуне. Он видел актера пьяным в ту ночь, когда горело бунгало, да и в саду особняка миссис С. Хамилтон Бримбл и знал, каким резвым становится идол американских женщин в минуты досуга, а потому страшился увидеть Мэрвина среди удерживающих его мужчин, пока другие бегут вызывать полицейское подкрепление. Теперь вид был вполне сносный.

Мало того, Мэрвин, медленно вошедший в номер 726, совсем не походил на буяна из Скивассетта и Кинг-Пойнта. Голову он опустил, держался подавленно. Словом, его можно было бы принять за трезвенника, только что получившего дурную весть из дома, если бы не странноватое выражение глаз.

— А-а, Фиппс, — тихо обронил он, словно дух, нашептывающий что-то на спиритическом сеансе.

В Простаке проснулся менеджер, а ни одному театральному менеджеру не нравится видеть, как его звезда бродит по отелю, когда вот-вот должен подняться занавес.

— Эй, что это? — воскликнул он. — Ты еще не одет?

— А чего у меня не хватает? — удивился Мэрвин все тем же бесцветным тоном, обводя тусклым взглядом свой костюм.

— Я хочу сказать, ты не оделся к спектаклю? Он скоро начнется.

— При чем он тут? — чуть оживился Мэрвин. — Не трогай спектакль, и он тебя не тронет. Должен сказать тебе, Фиппс, кое-что серьезное. Как говорил Морж, настала пора поговорить о многом.

Мэрвин опустился в кресло и, с трудом сфокусировав взгляд, посмотрел по-совиному на Простака.

— Фиппс, — начал он, — мы старые друзья. — Мэрвин выдержал паузу и взглянул на Простака вопросительно. — Мы ведь старые друзья, верно?

— Ну, в общем…

— Не следует определять наши отношения небрежным «ну, в общем», — укорил Мэрвин с той ноткой суровости, какая уже проскальзывала в его тоне, когда Простак предлагал пообедать. — Человек человеку или старый друг, или не старый друг. Среднего не дано. Мы с тобой, Фиппс, очень старые друзья. Скажу даже больше — друзья закадычные. Через все тревоги и испытания, в беде и радости мы выстояли плечом к плечу, как ребята из старой бригады. Тебе знакомы их обычаи?

— А? Нет. Вроде бы нет.

— Они стояли плечом к плечу и — хотя это я не каждому открою — клинок к клинку, — пояснил Мэрвин, после чего впал в легкую дрему. На этом сцена могла бы и завершиться, если бы Простак, который снова начал мерить шагами пол, не споткнулся о ноги гостя.

Тот открыл глаза.

— На чем мы остановились?

— А?

— Мы обсуждали какую-то занимательную тему, и с большим интересом. Какую же?

— Ты говорил, что мы старые друзья.

— Правильно. Мы действительно друзья. Ты этого не оспариваешь?

— Да нет. В общем, нет.

— Я был бы обижен и разочарован, если бы ты оспаривал. Иногда ко мне приходят люди и говорят: «Скажи-ка, Поттер, — это меня так зовут, — скажи-ка, Поттер, разреши наш спор, вы с Фиппсом старые друзья?» И я отвечаю: «Да, говорю я, Григгс или Фрилингхаузен, или кто там еще ко мне пришел, ты совершенно прав. Мы с Фиппсом старые закадычные друзья». Друзья бывают молодые и старые, так вот мы с Фиппсом — старые. Кто мгновенно подбегает, поцелует, приласкает? Фиппс. У нас с Фиппсом, говорю я этим людям, полнейшее доверие и откровенность. Мы открываем друг другу душу, честно и без всяких обид. Если, например, я обязан в силу нашей дружбы побеседовать с Фиппсом как старший брат, указав ему, что он завис над краем пропасти, Фиппс воспримет это правильно. Правда, Фиппс?

— Несомненно.

— И никаких обид?

— Никаких.

— Чудесно. Тогда я поговорю с тобой, как старший брат. Фиппс, когда я шел по коридору, я встретил эту секретаршу, юную Динти Мур. Он выпорхнула из твоего номера. Стало быть, ранее, в какой-то миг, она в него проскользнула. Я задремал на пару минут, прислонясь к стене, а когда открыл глаза, увидел Глэдис Уиттекер, тоже выходящую из твоего номера. Вывод — стало быть, раньше она в него вошла. Сколько женщин вошли в твой номер за время моей сиесты? Даже теперь тут могут быть женщины, в какой-нибудь трещинке и щелочке. Они прячутся под кроватью, скрываются в гардеробных, выглядывают из-за кресел, а может, прикорнули в ванной. Мне это не нравится, Фиппс. Не нравится, старый мой дружище. Возможно, ты примешься спорить, что твое сердце совсем молодо и ты просто следуешь примеру Казановы и Карла Второго. Но, повторяю, мне это не нравится. Изгони женщин из своей жизни, и ты заживешь лучше, чище. В этом секрет счастливой карьеры.