Высказавшись, Мэрвин снова погрузился в дрему.

Простак в недоумении смотрел на него. Чего-чего, а этого он меньше всего ожидал. В прежних беседах старый друг всегда выказывал заметный энтузиазм в отношении противоположного пола. Простак все еще тщетно искал разгадку решительного поворота, когда Мэрвин проснулся и немедля начал с того места, на каком прервал свою речь:

— Каких только бед ни натворили Женщины! Кто предал Капитолий? Женщина. Из-за кого Марк Антоний потерял весь мир? Из-за женщины. Кто был причиной долгой десятилетней войны и, наконец, поверг Трою в прах? Женщина. Да, этот пол я не одобряю, — сурово заключил Мэрвин и добавил, что следовало бы принять закон.

Недоумение Простака возросло.

— А мне казалось, тебе нравятся женщины.

— Больше, Фиппс, не нравятся. Категорически. Когда-то сердце мое было открытым домом с надписью на коврике «Добро пожаловать». Но теперь, Фиппс, сердце мое разбито на тысячи кусков. Оно превратилось в жалкие руины, по которым гуляют ледяные ветры отчаяния. Женщина стерла меня в пыль, Фиппс. Так же фальшива, как и красива. Я говорю о своей невесте. Вернее, о своей бывшей невесте.

— О, чтоб я лопнул! Она уже бывшая?

— Это мягко сказано. Такой бывшей ты в жизни не видывал. Сегодня с утренней почтой я получил от нее письмо, отправленное из Нассау на Багамах. Она рвет всякие дипломатические отношения, дает мне отставку. Да, Фиппс, она выкинула меня прочь, и жизнь стала пустой.

Чтоб забыл я свои терзанья, / предлагали радости мне, / и когда я хранил молчанье, / полагали, что я вполне / излечился от тяжкой страсти, / миновали мои напасти. Излечился я, Фиппс? Миновали? Еще чего! Правда, у меня и времени пока не так много было, — рассудительно добавил Мэрвин.

Простак искал слов, чтобы утешить друга.

— Мне очень жаль… — проговорил он.

— Спасибо тебе, Фиппс. — Мэрвин явно хотел пожать руку Простаку, но промахнулся на два фута шесть дюймов и, потеряв равновесие, грохнулся на пол, потом поднялся, подбодрив себя возгласом «Опля!», и начал снова: — Твое сочувствие трогает меня. Я не скажу, что оно залечило мое разбитое сердце, но оно меня трогает. Спасибо тебе, дружище. Вот оно как. Я очень прошу тебя, Фиппс, когда ты будешь рассказывать об этом злосчастном случае, говори обо мне, каков я есть. Не приукрашивай ничего, но и не опускайся до злобы. Говори про человека, который любил неразумно, но слишком сильно… у тебя не завалялась где-нибудь капелька виски, а?

— Боюсь, что нет.

— А скотча? Или бурбона? Я человек непривередливый.

— Да вроде ничего нет.

— Ну и ладно. Такова жизнь, верно я говорю?

— Как же это случилось?

Мэрвин на минутку окунулся в размышления.

— Долгая, печальная история. Ярко иллюстрирует женское, да и общее коварство. Ты представляешь, что сделала эта девушка, Фиппс? Нет, не говори, я сам расскажу. Вспомни тот вечер, когда мы заскочили к Бримблам, и ты там лазил по деревьям. Ты припоминаешь, что я сказал тебе? Она велела мне завязать.

— Помню. И ты завязал, да?

Мэрвин подтвердил это с тяжким вздохом.

— Да, я больше не пил. Я держал слово крепко и верно. Она завела манеру появляться нежданно-негаданно, так что по-другому я не мог. Три долгие унылые недели ничто не смачивало моих губ, кроме ячменного отвара да лимонада. И что же случилось? Со своим отцом С. Хамилтоном Бримблом из Кинг-Пойнта, на Лонг-Айленде, и своей матерью миссис С. Хамилтон Бримбл, как ни странно, тоже из Кинг-Пойнта, она отправилась в Нассау ради перемены климата, оставив меня одного… Одного в Нью-Йорке.

Мэрвин вздохнул опять, тяжелее прежнего. История, которую он намеревался рассказать, потрясла его до основания души. Простаку стало его до боли жалко, а по спине, когда он украдкой взглянул на часы, прокатилась холодная дрожь. Уже давным-давно убитому горем человеку следовало бы сидеть в своей гримерке и накладывать грим.

— Расставание, — возобновил свое повествование Мэрвин, — было мучительным. Чувствовал я себя, как тип из этой поэмы, который мечется по свету, теряя своих газелей. Однако в любой, самой черной туче опытный глаз сумеет, если вглядится повнимательнее, рассмотреть золотой проблеск. Кошмар несколько умеряло одно соображение — теперь, когда ее не будет и некому нежданно-негаданно приезжать ко мне, я могу пить вволю. Человек чести, — сообщил Мэрвин, емко и коротко обобщая свои взгляды, — держит слово, данное женщине, пока она рядом. Но когда ее поблизости нет, положение меняется. Короче, Фиппс, едва она успела ступить на борт парохода, как я устремился в клуб «Ягнята» с пылом верблюда, который после долгих дней перехода по знойным пескам пустыни узрел наконец оазис. А потом подпитал организм во многих ресторанах и ночном клубе. Приходилось немало наверстывать, и я уж расстарался.

— Она об этом узнала?

Мэрвин испустил третий вздох — вздох человека, до дна испившего горькую чашу жизни, человека, чья вера в жен-шин умерла навек.

— Да как же она могла не узнать? С трудом верится, что такая чистая, наивная девушка, воспитанная мисс Финч, оказалась способна на это! Представь, перед отъездом в Нассау она обратилась в детективное агентство «День и Ночь», и за каждым моим шагом, хотя я и знать не знал об этом, пристально следили частные сыщики, снабженные блокнотом и карандашом. Они ходили за мной по пятам, Фиппс, скрупулезно записывая все, и передавали свои доклады единственной дочери С. Хамилтона Бримбла (ну и, конечно, миссис С. Хамилтон Бримбл) из Кинг-Пойнта, Лонг-Айленд. Результат ты видишь перед собой. Вот тебе и вся моя история. Что ж, прощай, Фиппс, старый дружище. Мне не следует больше посягать на твое время. Несомненно, у тебя еще сотня дел.

— А ты теперь бежишь в театр?

— В театр? — Поттер взглянул на него бессмысленным взором.

— Ведь ужасно поздно!

— В театр? — повторил изумленный Мэрвин. — Бегу в театр? Нет, я не побегу ни в какой театр. Им придется заменить меня дублером. Господи, ты же не думаешь всерьез, что я сумею играть трудную роль с такой раной в груди, с моим разбитым сердцем? Нет, я отправлюсь опрокинуть еще пару рюмашек, а потом пойду и запишусь в Иностранный легион, этот отряд обреченных. До свидания, Фиппс, — попрощался Мэрвин и, благожелательно посоветовав на прощание не брать фальшивых никелей, тяжело вышел из комнаты, волоча ноги и порой подскакивая, словно стервятники клевали ему грудь.

Если бы горничная-литовка, которая пришла в полдесятого вечера застилать постель Простака, была хоть немножко экстрасенсом, что редко бывает у горничных-литовок, она ощутила бы в номере 726 странную, почти зловещую атмосферу, будто в доме с привидениями, где ждут, пока призраки отметятся, что явились на работу. Подобная атмосфера всегда царит в отелях Нью-Хейвена, Сиракуз и других городов, где играют спектакль, перед премьерой, когда приходит пора провести посмертный разбор нового спектакля. Так и чудилось, что номер затаил дыхание в предчувствии неведомых событий.

С 9:30 до двенадцатого часа он напряженно ждал, и, наконец, в скважине щелкнул ключ. Вошел Простак, весело насвистывая. Оставив дверь незапертой, он включил свет и прошел в комнату, все так же насвистывая. Весь вид его говорил, что он поймал синюю птицу. Призрак, присутствуй он тут, с первого взгляда признал бы в молодом человеке лицо, финансово заинтересованное в театральной постановке, которое только что видело, что спектакль уложил зрителей штабелями, сразив их наповал. Пожалуй, Призрак решил бы покопаться в своей эктоплазме, разыскивая денежку на билет. Но через несколько минут Призрак спохватился бы и решил приберечь деньги в саване. Дело в том, что появился Джозеф Леман, и было что-то в его манерах, отчего стыл позвоночник у самых отважных призраков. За Леманом на почтительном расстоянии следовал скорбный Джек Мак-Клюр. У самого Джо Лемана был вид человека, пришедшего возложить венок на могилу старого друга: спина сгорблена, глаза опущены, и даже его неизменная шляпа утратила лихой залом. Со вздохом, исходившим от самых пяток, Леман тяжело опустился на кровать. Джек с таким же вздохом плюхнулся в кресло.