— А как?

— Ну, не знаю. Как-нибудь. Вы с ним знакомы?

— О, да, еще бы! Мы большие приятели. Он жил в Скивассетте, в отеле. Это про него я рассказывал. Тот самый, которого я спас из пламени. Он поджег бунгало, а я случайно увидел пожар из окна, бросился туда и вынес его.

— Ну, вот видите, бунгало поджег. На такие проделки он горазд. Наверное, пил тогда весь вечер.

— Да, был немножко под газом.

— Говорят, он всегда под газом.

— Вчера вечером — точно. Из-за него нас выкинули из «Пьяццы».

— Вот об этом я и говорю. Разве вам не кажется, что вы рискуете, вкладывая деньги в шоу, где играет выпивоха? Простак потеребил галстук. Челюсть у него отвалилась.

— Знаете, моя добрая богиня в человеческом образе, у меня от ваших слов мурашки бегут.

— Простите. Не хочу набрасывать тень на вашу сделку. Возможно, все будет хорошо.

— Да, конечно. Я вот только что вспомнил, что невеста Поттера запретила ему пить. Так что с этой стороны неприятностей не будет.

— Ну и прекрасно. Но…

— И пьеса хороша, верно? То есть, для среднелобой публики. Увлекательная интрига, и все такое. Будет безумный успех, правда?

— О, конечно, но…

— Вы все время твердите «но»…

— Я надеюсь, что будет успех. Но ведь спектакли и проваливаются.

Простак, взволнованно приподнявшийся, снова упал в кресло. Он побледнел под загаром, которым одарил его солнечный Мэн.

— По-вашему, этот провалится?

— Я так не говорю. Просто надо учитывать всякие роковые случайности. В театральном сезоне случаются провалы. Возможно, имя Мэрвина Поттера и принесет успех, но всякое бывает. Однако вам-то что до этого? Вы же миллионер.

— Я?

— Мистер Леман так сказал.

— Я не миллионер. У меня всего двадцать две тысячи.

— Что!

— И 18 центов.

Чудовищное подозрение вспыхнуло в ее мозгу.

— И что же, вы все деньги отдали мистеру Леману?

— Господи, конечно, нет! Только десять тысяч.

— О!

— Что такое?

Динти стала похожа на мать, узнавшую дурные вести от слабоумного ребенка.

— Неудивительно, что вас зовут Простаком! Знаете, что вам нужно сделать?

— Нет.

— Сейчас же позвонить в свой банк и остановить выплату по чеку, пока мистер Леман не успел доехать туда.

— А?

— Если успеете.

— Но если я позвоню, я никогда больше вас не увижу.

— Почему это?

— Потому что не буду тут работать. Мне хотелось работать рядом с вами. Господи Боже, потому я и вошел в дело. Практически я уже решил отказаться, когда появились вы. Я догадался, что вы постоянно здесь, и подписал, где положено.

— Это очень мило, но…

— Опять «но»!

— Но вы должны выйти из дела.

— Но… теперь вы и меня заставили сказать «но»… но как же тогда я увижу вас?

— Увидите, не волнуйтесь. Теперь я и за миллион не отпущу вас из своей жизни. Можете заходить сюда и водить меня в кафе.

— Каждый день?

— Если хотите. А по воскресеньям мы будем кормить медведей в зоопарке. Ну, а теперь к телефону, быстро. Какой у вас банк?

— «Трест-Гарантия». На Пятой авеню и 43-й стрит.

— О Боже! И выбрали-то именно этот! Единственный банк в Нью-Йорке, который открыт до четырех часов. А я-то надеялась, что это какой-нибудь банк на окраине, который закрывается в три, и они не успеют туда добраться. Быстрее же! Быстрее, быстрее!

Пока Простак рылся в телефонном справочнике, Динти задумчиво смотрела на него. Она немножко растерялась. Ей было в новинку выступать в роли femme fatale.[16]

Как большинство хорошеньких женщин, она всегда была довольно высокого мнения о себе, но ей и в голову не приходило, что в ее жизни может появиться мужчина, готовый потерять половину состояния за ее улыбку. Она чувствовала себя польщенной и благодарной. Простак уже был не просто приятным молодым человеком, он перешел в разряд необыкновенных. Динти обнаружила, что сердце у нее бьется слишком часто, а перед глазами что-то плывет.

— О Боже! — закричала она, увидев сквозь влажную дымку, что необыкновенный молодой человек уронил справочник и теперь шарит под столом. Ее лихорадило от нетерпения.

— Простите, — извинился Простак.

— Самое время ползать по полу!

— Он сам спрыгнул, — жалобно объяснил Простак и стал виновато выползать наверх, когда дверь открылась, и небрежной походкой вошел Мэрвин Поттер.

— А, Фиппс! — воскликнул Мэрвин. — Опять ты? Чтоб я помер, где тебя только нет! Следующий раз, как стану принимать ванну, непременно осмотрю мыльницы.

— Привет, Поттер.

— Да, я Поттер. С начала, с конца, первый, последний, навсегда. Так что можешь не волноваться. Какой ты разносторонний малый! То на деревья забираешься, то под стол ныряешь. Скажи-ка мне, Фиппс, — поинтересовался актер, отбирая у приятеля телефонный справочник и небрежно швыряя его в дальний угол, — ты ничего во мне не замечаешь?

— А что?

— Пышущий здоровьем вид, — подсказал Мэрвин. — Розовые щеки. Непередаваемый словами bien etre.[17] А все из-за того, что не пью. Я стал другим человеком. Кстати, как ты тут очутился? Последовал моему совету и пришел переговорить с Неманом?

Простак, бросившийся за телефонным справочником, словно охотничий пес, вернулся с книгой к столу.

— Да, я его партнер.

— Уже партнер?

— Пока что нет, — вмешалась Динти. — Звоните скорее! Но тут телефон зазвонил сам. Мэрвин снял трубку.

— Алло? Да, говорите. Что? Все ли в порядке? Разумеется, все в порядке. Удивляюсь, что вы задаете такие вопросы. — Он положил трубку.

— Твой банк. Хотели узнать, все ли в порядке, можно ли обналичивать твой чек на кругленькую сумму в десять тысяч долларов. Я сказал, конечно, все в порядке. Господи, стабильность банковского баланса Фотерингей-Фиппса подвергает сомнению какой-то жалкий кассиришка, у которого, может, глаза слезятся, а лицо в пятнах! Где это видано, где это слыхано, куда мы катимся? — сокрушенно заключил Мэрвин Поттер.

Когда покойный Алджернон Свинберн в своей поэме «Сад Прозерпины» заметил, что даже самые тихие реки в конце концов достигают моря, он, скорее всего, подразумевал, что любые репетиции все-таки заканчиваются, и труппа наконец-то оказывается на гастролях в Нью-Хейвене, Бостоне, Филадельфии или, как та, которую частично финансировал Простак, в Сиракузах.

После четырех недель пота, крови, труда и слез администрация, режиссер, актеры и вся обслуга спектакля «Жертва» разместились в этом процветающем городке. Мелкие сошки — в пансионе, большие шишки — в отеле «Мейфлауэр».

Простаку, благодаря которому спектакль вообще стал возможным, предоставили просторный номер 726, в котором было два окна и три кресла, и он уже там обосновался. Внизу, в своем офисе, Оскар Фричи, помощник управляющего, отдавал последние указания официанту, который после премьеры должен был обслуживать праздничный ужин, заказанный Простаком. Главным блюдом были куры по-королевски, а напитком — несметное количество шампанского.

— Хорошенько заморозьте, — распорядился Оскар Фричи, и официант откликнулся «Слушаюсь», поскольку словечко «Ага», еще не докатилось до Сиракуз.

В дни, последовавшие за его вступлением в компанию, Простак пережил, как говорится, весь спектр чувств, то воспаряя к высотам, то погружаясь в бездну. Иногда спектакль казался ему точно таким, как расписывал Леман, а иногда — словно бы подтверждал язвительную критику его супруги. Молодой совладелец то проникался надеждами, то впадал в отчаяние. Но теперь, когда приближалось время премьеры, сомнения исчезли, Простак горел оптимизмом. Генеральная репетиция накануне убедила его. Прошла она без сучка и задоринки, и теперь он с легким сердцем переодевался в парадную одежду, приличествующую, по его мнению, премьере в Сиракузах. Когда вошел мистер Леман в неизменном «дерби», горя предвкушением и дружелюбием, Простак как раз закончил повязывать галстук.