— Вы книжку уронили!

Не мог же Билл обидеть ребенка! Он изобразил крайнюю признательность, взял пакет и с фальшивой улыбкой протянул доброй девочке шестипенсовик. Семейство исчезло.

Билл пошел дальше. Событие подействовало на его нервы, и он, не замедляя шага, прошел несколько укромных местечек, устроенных лондонским магистратом словно нарочно для пакетов с фотографиями неверных девушек, которые линяют со сталепрокатчиками. И вот, в своих бесцельных скитаниях он очутился перед водной гладью, и здесь, подобно Аластору[14] на длинном хорезмийском берегу, остановился.

У пруда копошились дети и собаки, на поводках и привязанные к скамейкам. Няньки степенно беседовали, дети пускали кораблики, собаки лаяли. Посреди пруда был островок с деревом, которое облюбовала шумная колония грачей. Место было веселое, но Билла оно очаровало главным образом тем, что все присутствующие — няньки, дети, собаки и грачи — глубоко погрузились в свои дела. Они и не заметят, если хорошо одетый молодой человек подойдет и станет швырять в пучину бурые бумажные пакеты. Такой случай нельзя упустить. Рассеянно глядя на грачей и беспечно насвистывая, Билл бросил пакет. Раздался всплеск, потом еще, такой громкий, что Билл испугался; неужели какое-то крупное дитя поправляло паруса своей яхты и свалилось в воду? Стыдно сказать, но первой его мыслью (а он ведь уже спас одного утопающего) была досада — вот, сейчас придется прыгать в холодную воду.

Однако он возвел на ребенка напраслину. Тот по-прежнему стоял на бережке. В воду прыгнул огромный пес — черный, лохматый, с неподдельной тупостью на морде, — теперь, не жалея лап, плыл к пакету. Он доплыл, поймал пакет мощными белыми зубами, развернулся к берегу, а через мгновение сложив добычу к ногам Билла, встряхнулся, обдавая его с головы до пят, и блаженно оскалился, явно предлагая поиграть еще.

Билл подобрал пакет и двинулся прочь. На него накатило отчаяние. Злила не мокрая одежда, и не то, что кто-то спустил собаку с поводка в нарушение четко обозначенных правил; нет, злила глухая ненависть к пакету и всему, что с ним связано. Билл не мог понять, с чего он взял, будто любит Алису Кокер. Мало того, что она выходит за всяких сталепрокатчиков — есть что-то зловещее в девушке, от чьих фотографий невозможно избавиться. Проклятие какое-то! Сумрачный, как Юджин Арам,[15] Билл зашагал прочь от пруда и углубился в тихую лиственную аллею.

Если что и могло успокоить бушевавшую в его сердце ярость, то именно эта мягкая зелень в безлюдном уголке парка, куда, по всей вероятности, не ступала людская нога. Слева пели на ветках птицы, справа гудели над клумбами шмели. Однако Билл не поддался на лесные чары и не бросил пакет. Его преследовало суеверное чувство, что ему недолго оставаться одному в этом заброшенном уголке. Предчувствие не обмануло. Через долю секунды из-за большого (куста на повороте показались двое, молодой человек и девушка.

Девушка была хорошенькая, ладная, но внимание Билла привлек ее спутник. Он был высокого роста, кареглазый, с каштановыми волосами, в длинном развевающемся галстуке розовато-лилового шелка, из-за чего казался похожим на художника. В чертах его Биллу померещилось что-то смутно знакомое. Вроде бы они уже встречались.

Молодой человек поднял глаза, и на лице его появилось выражение, которого Билл не понял. Это было узнавание — но не только. Не будь предположение настолько нелепым, Билл сказал бы, что это — страх. Карие глаза расширились, каштановые волосы зашевелились от ветра (шляпу он нес руке), и Биллу почудилось, что они встали дыбом.

— Привет, — сказал Билл. Он не мог вспомнить, кто это, но, судя по его реакции, они знакомы.

— Привет, — сипло произнес молодой человек.

— Хороший денек, — заметил Билл.

Неведомый знакомец явно успокоился, словно ожидал от Билла враждебности и приятно изумлен его вежливым тоном. Тонкое лицо просветлело.

— Чудесный, — сказал он. — Чудесный, чудесный, чудесный.

Наступило неловкое молчание. И тут на Билла что-то нашло. Повинуясь непреодолимому порыву, он выбросил вперед руку.

— Держите! — выпалил он, сунул молодому человеку пакет и быстро зашагал прочь. Чувства в нем бурлили, но сильнее всего было непомерное, ошеломляющее облегчение. Он вспомнил, как в детстве впервые прочел рассказ Стивенсона — тот самый, в которым надо продать бутылку с чертиком дешевле, чем ты ее купил. С той поры прошло лет двенадцать, но сейчас отчетливо вспомнилось то мгновение, когда пьяный шкипер забирает у героя бутылку. Ощущение — в точности то же самое. Молодой человек, вполне вероятно, сочтет его сумасшедшим, но вряд ли побежит следом. Если же побежит, придется держаться твердо.

Билл остановился. Плавный ход его мыслей резко застопорился — он внезапно сообразил, где видел этого молодого человека. Ну конечно же, в саду Холли-хауза, когда гонялся за ним, чтобы учинить расправу! Это Родерик Пайк.

Билл мрачно улыбнулся. Родерик Пайк! Нет, Родерик Пайк не побежит возвращать пакет.

И тут мысли его понеслись с такой быстротой, что он перестал за ними поспевать. Если это Родерик Пайк, то с какой стати он разгуливает по парку рука об руку с девушкой? Ему положено брести, не разбирая дороги, и думать о сбежавшей невесте! Как смеет человек, лишившийся Флик, вести себя настолько бездушно!

Тут мысли приняли новое направление, и были они так тяжелы, что Биллу пришлось сесть.

Флик! Конечно, он и на минуту по-настоящему не забывал ее, но именно встреча с Пайком воскресила в памяти ее образ, да так живо, будто он только что вспомнил. Флик!.. Он видел ее так явственно, словно она рядом… Флик радостная, улыбающаяся; Флик усталая, в слезах; Флик испуганная, ищущая у него защиты… целая галерея портретов, один милее другого. И вдруг, как если бы он знал это все время, Билл понял, что любит Флик.

Конечно… Какой же он болван, что не догадался раньше! Джадсон говорит, что он хмурый, как дождливое воскресенье в Питсбурге. Правильно. Так и есть. А почему? Потому что с отъездом Флик жизнь стала пустой и бессмысленной. Это и терзало его в последние недели.

Билл встал. Горя тем жаром, который находит в минуты прозрения, он полез в карман за трубкой — сейчас определенно требовалось выкурить трубочку, а то и две — и обнаружил, что забыл ее дома. Поскольку без трубки думать невозможно, он повернул назад.

Джадсон, образец такта, по-прежнему где-то гулял. Билл порадовался — он предпочитал побыть в одиночестве. Трубка отыскалась на обеденном столе рядом с недописанным письмом; Билл забрал ее и ушел в гостиную.

На столике лежала телеграмма. Билл распечатал ее, втайне надеясь, что она — от Флик, и с разочарованием прочел, что дядя Кули прибывает завтра в Саутгемптон и рассчитывает увидеть его в три часа в Клубе букинистов на Пэлл-Мэлл.

Билл не знал, что мистер Параден собирается в Англию, и пожалел, что не сможет сообщить ничего ошеломляющего о мистере Уилфреде Слинсби. Да, дядя Кули приезжает совсем некстати.

Однако от него нельзя просто отмахнуться. Билл посчитал, что произведет лучшее впечатление, если не станет дожидаться трех, а поедет на вокзал Ватерлоо встречать поезд из Саутгемптона. Приняв решение, он сел и погрузился в сладкие мечты о Флик.