— Вот как?

— Условилась встретиться с подругами, а Бак захотел, чтобы я повидала в Лондоне одного человека. Тот прислал ему счет на сто фунтов. Бак считает, зря.

Такая странность кольнула Адриана. С «Миньонетты» открывался превосходный вид на Уолсингфорд Холл, и он надолго задерживался на нем взглядом, размышляя о том, как богат его владелец. Махина цвета сомон оскорбляла его вкус, смотреть на нее было все равно, что слушать фальшивое пианино, но означала она огромные деньги в банке. Богачу вроде сэра Бакстона Эббота полагалось бы перебросить столь пустячный счет секретарше, пускай выпишет чек.

Но тут Адриана осенило: эти богачи вечно поднимают шум из-за мелких расходов. Ему припомнилось, как княгиня устроила дотошный допрос, почему берут лишних два шиллинга, да так разошлась, что чуть не разнесла вдребезги модный ночной клуб.

— В Лондоне, наверное, жарко, — заметил он. — А где ты поела?

— В «Савое».

— А я, — скривился Адриан, — в «Гусаке и Гусыне». Бр-р!

— Что, не очень вкусно?

— Просто пакость. Ты там бывала?

— Нет.

— Яичница с ветчиной. Интересно, как это они добиваются, чтобы ветчина стала черно-багровой? — Адриан мрачно окунулся в воспоминания. — Понять не могу!

В душе Джин ворохнулось слабое разочарование. Не такой встречи ждала она долгие дни, считая минуты. Теперь, когда свидание состоялось, все шло как-то не так. Беседа после долгой разлуки представлялась ей сплошной лирикой, но пока она не заметила ни одной лирической нотки. Словом, она храбро боролась с предательским чувством, которое именуется разочарованием.

— Ах, важно ли это! Ты здесь, и слава Богу. Прыгай ко мне!

— Ладно. Отодвинься.

Адриан прыгнул легко и грациозно, как танцор русского балета, и они пошли по лютикам и ромашкам, усеивавшим тропинку к маленькой рощице, благоухающей папоротником и ежевикой.

— Послушай, — очнулся Адриан, — а мыши там водятся? Ну, на этой посудине.

При всей своей храбрости, с этим сладить Джин не сумела; победило разочарование.

— Не знаю. А что? Ты их любишь?

— Мне послышалось, под полом кто-то скребется.

— А-а. Да это крысы.

— Крысы?!

— Водяные. Понимаешь, у них на «Миньонетте» свой клуб.

Обернувшись, Адриан бросил тревожный взгляд на «Миньонетту». Тонкие черты исказились, томные глаза стали еще печальнее. Что ж, от такого вульгарного, потрепанного суденышка только этого и жди…

— Крысы? — задумчиво повторил он. — Некоторые, мне кажется, сдохли прямо в каюте.

— Венок хочешь послать?

— То-то я почувствовал запах…

— Какой?

— Да уж, занятный.

— Что ж, посмеешься. Смеяться полезно.

— И простыни влажноваты.

— Нет, они сухие.

— Уверяю тебя, влажноваты. А диван — жесткий. Рыжими волосы у Джин все-таки не были, но вспыхивала она, как рыжеволосые люди.

— Это тебе не яхта княгини Дворничек!

— А? — удивился Адриан.

— Говорят, твое излюбленное местечко.

— Кто?!

— Ее пасынок, Табби. Он у нас гостит.

— Что?!

— Разве княгиня тебе не сказала?

— Обронила, что он где-то в деревне, но я и внимания не обратил.

— Чудеса! А я-то думала, ты ее слушаешь, боишься словечко проронить.

И Джин тут же устыдилась. Перед глазами у нее встало лицо Джо Ванрингэма; тот смотрел, вздернув бровь, насмешливо улыбаясь. Да, такая фраза вызвала бы у него насмешку и презрение. Она вычеркнула Джо из жизни, но ей не хотелось бы, чтобы он насмехался над ней в видениях. Приятно ли, когда над тобой насмехаются еще и призраки?

Адриана «ее слова встревожили. Он опечалился вконец.

— Джин, что случилось?

— Ах, ничего!

— Нет, что-то не так. Ты сегодня какая-то занятная…

— Угу. Вроде запаха в салоне.

— Джин, дорогая, в чем дело?

День для нее померк. Она считала, что отравленная стрела давно утратила свой яд, но острие ужалило снова, точно предсмертный укус издыхающей змеи.

— Ах, ничего! Просто Табби наговорил всякой чепухи.

— А что именно?

— Да ерунда! Болтал от нечего делать. Тебе нравится княгиня?

— Не очень.

— Тогда зачем ты плаваешь на ее яхте?

— Ну… она меня пригласила…

— Не приказала?

— Что ты? Просто не сумел отвертеться. Богатые дамы так обидчивы. Приходится быть дипломатом.

— Ах, Адриан!

— Не хотелось ранить ее чувства. Она старушка безвредная.

— Не такая уж старушка. И не такая уж безвредная. А ее чувства топором не ранишь.

— Джин, да что с тобой?

Джин растаяла. Ее вспышки гнева походили на летние грозы — налетят, пронесутся, и небо вновь рассияется. Она уже жалела, что поддалась низменным чувствам.

— Прости! Вот у нас с тобой и любовная ссора. Это я виновата. Сама не пойму, что со мной. Наверное, первородный грех. Но и ты виноват. Разве так можно? Пришла поворковать, а ты все про мышей и влажные простыни. Почему ты, например, не сказал, что рад меня видеть?

— Конечно, рад.

— Ну, хорошо, на «Миньонетте» не так уж роскошно. Разве ты не можешь с этим смириться, чтобы побыть рядом со мной?

.— Какое там «рядом»! Меня засунули на эту посудину, а ты — там, в усадьбе. Уговорила бы отца пригласить меня в дом. Проще простого!

Джин, сорвав папоротник, наматывала на палец стебелек.

— Не дергай носом, я его пощекочу. Какой ты загорелый…

— Прошлым летом в Каннах, — похвастался Адриан, — я загорел дочерна!

— А ты прошлым летом ездил в Канны?

— Провел там весь июль и август.

— Вот бы поглядеть, как ты играешь в песочек! Ах да, конечно! Я вспомнила, ты же на яхте плавал…

— Э…да.

— Ох, уж эти яхты! И эти княгини! Адриан, мне бы хотелось, чтобы ты пореже с ней встречался. А то идиотам вроде Табби представляется случай проявить свой идиотизм.

Адриан подобрался.

— Что же такое он все-таки ляпнул?

— Ладно, скажу. Ему кажется, что ты с ней обручен.

— Обручен! С ней!

— Да он такт болтал.

— Боже, какая нелепость! Какая дикая ложь!

— Конечно. Ты же не собираешься стать двоеженцем! Но не очень приятно, когда такое скажут.

— Да-да! Очень глупо. Что там, мерзко! Немудрено, что ты расстроилась. Придется с ним поговорить.

— О, уже все в порядке. Я его срезала, будь здоров! Распекла, как сержант на плацу, нескоро он осколки склеит. Видишь, что болтают люди?

— Ты права! Ах, как права! А ведь и всего-то ничего. Я ее пожалел. Одинокая, старая женщина…

— Что ты твердишь, «старая»? Но на вид ей лет сорок, не больше.

— Ей легче, когда я рядом.

— Вот и объясни, пусть больше на тебя не рассчитывает.

— Она человек неплохой…

— Да я ничего против нее не имею. Конечно, она — жестокая, надменная, властная, мстительная карга… Вроде так говорят, «карга»? А теперь мне надо уходить.

— Нет, погоди!

— Надо. Обещала Баку вернуться пораньше, улестить мистера Чиннери.

— Кто это?

— Один наш постоялец.

Адриана рассмешило это странное слово.

— Мне хочется еще поговорить!

— О чем? О мышках?

— Нет, серьезно, Джин. Я встревожен.

— Могу тебе дать совет, прочитала сегодня в газете. Встаешь перед зеркалом, улыбаешься и повторяешь пятьдесят раз: «Я весел и счастлив! Я весел и…»

— Нет, серьезно. Мне не по душе все эти секреты.

— Ты подразумеваешь наше тайное обручение?

— К чему хранить его втайне? Почему я должен скрываться на этом треклятом суденышке? Я знаю, тебе это кажется романтичным…

— Нет, нет! Ты не понял.

— … но это нас недостойно. Я не люблю уверток. Почему не открыть твоему отцу, что мы обручены?

— Чтоб он явился к тебе с хлыстом?

— Что?!

— Видишь ли, у баронетов такой обычай. Бедный поклонник? Хлыстом его! Я хочу, чтоб вы познакомились поближе, а уже потом мы сообщим. Поэтому ты на «Миньонетте». Наберись терпения, дорогой. Переноси мышей, запах и дожидайся счастливого финала. Ну, а теперь мне действительно пора. Мне давно пора вернуться!