Прежде чем вернуться к машине и снова взяться за работу, он поднялся наверх, чтобы взглянуть на Эми. Последние два дня девочке нездоровилось, в свое первое лето она подхватила простуду и сейчас лежала в кроватке, повернув набок голову. Хови взял из коробки возле кроватки бумажный платок и вытер блестевшую на подбородке ребенка слюну — осторожно, чтобы не разбудить. Но где-то в глубине сна девочка узнала отца — во всяком случае, ему хотелось так думать. На пухлых губах промелькнула едва заметная улыбка, на щеках заиграли ямочки.

С благоговением Хови смотрел на нее, опираясь на решетку кроватки. Он стал отцом неожиданно. Они не раз заводили разговор о ребенке, но неизменно решали подождать до тех пор, пока положение изменится. Но когда все решил случай, Хови ни разу не пожалел об этом Эми стала для него даром судьбы, знаком благого творения. Вся магия мира — принадлежала ли она его отцу, или Яффу, или тайным силам, о которых твердил Д'Амур, — не стоила выеденного яйца по сравнению с тем чудом, каким была Эми.

Пока Хови любовался своей спящей красавицей, он повеселел. И когда он снова вышел под палящее солнце, проблемы с осточертевшей машиной показались ему пустяком, и он с воодушевлением взялся за дело.

Через несколько минут поднялся легкий ветерок и остудил его потное лицо. Хови выбрался из-под капота и набрал в грудь побольше воздуха. Ветер, прилетевший на эти серые улицы, пахнул зеленой травой и свежестью. Скоро мы отсюда уедем, пообещал себе Хови, и все будет хорошо.

Джо-Бет в кухне шинковала морковь, но, когда подул ветер, взглянула на зашевелившиеся нестриженые кусты во дворе, вспомнив другой двор и голос Томми-Рэя, будто окликнувший ее сейчас из прошлого. В тот раз в их дворе в Гроуве было темно, но она запомнила все с ослепительной ясностью: деревья, землю и хоровод звезд.

— Джо-Бет! — крикнул ей тогда Томми-Рэй. — Там кое-что есть!

— Где? — спросила она.

— Во дворе. Пойдем покажу.

Она сперва сопротивлялась. Томми-Рэй порой выходил из себя, а тогда он отчего-то дрожал, и она испугалась.

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал он. — Ты же знаешь.

И она действительно это знала. Он был. непредсказуем, но всегда любил ее.

— Мы чувствуем одно и то же, — говорил он, и это тоже была правда: они с детства всё чувствовали одинаково. — Идем, — повторил он, взяв ее за руку.

И она пошла с ним — туда, во двор, где под звездным не бом чернели деревья. И услышала в голове шепчущий голос — она ждала его все семнадцать лет своей жизни, сама не зная об этом.

— Джо-Бет, — сказал голос— Меня зовут Яфф. Я твой отец.

Потом он появился из-за деревьев, и она запомнила это навсегда. Он был похож на картинку из маминой Библии — ветхозаветный пророк, бородатый и мудрый. Да, конечно же, он мудрый на свой жуткий лад. Да, конечно, если бы она тогда смогла с ним заговорить, если бы стала у него учиться, то не сидела бы сейчас в этой дыре, боясь вздохнуть, чтобы не лишиться того малого, что ей оставили.

Но ее с ним разлучили, а потом разлучили и с Томми-Рэем, и она оказалась в руках врага.

Он хороший человек, этот враг, этот Хови Катц Хороший и любящий. Когда они спали вместе в первый раз, им обоим приснилась Субстанция, и это означало, что он и есть любовь ее жизни. Никогда у нее не будет другого такого же. Но оставались и другие чувства, оказавшиеся глубже, чем любовь. Оставались силы, охранявшие душу до того, как та появилась на свет, и от них не отмахнуться. Пусть любящий, пусть хороший, но враг есть враг.

Сначала Джо-Бет не понимала этого. Она думала, что боль от пережитого в Гроуве утихнет и тревога ее пройдет. Но ничто не прошло. Джо-Бет стали сниться сны, где появлялся Томми-Рэй, и лицо его излучало свет, как золотистая патока. А иногда посреди дня, ближе к вечеру, когда она па дала с ног от усталости, ей слышался голос отца. Он звал ее, и она еле слышно задавала ему тот же вопрос, что тогда, во дворе маминого дома:

— Зачем ты пришел сейчас? После стольких лет?

— Подойди ближе, — отвечал он всякий раз. — Я объясню…

Но она не знала, как подойти к нему ближе, как перешагнуть через лежавшую между ними бездну времени, где жила смерть.

А потом — неожиданно — появилась надежда. Иногда Джо-Бет начинала вспоминать, и воспоминания ее были очень ясными. Она пряталась от Хови, чтобы он не прочел по ее лицу то, о чем она думала. В другие дни — например, сегодня — она видела, что Хови больно, ее сердце открывалось ему, как в первые дни, и воспоминания путались. Мыс ли теряли ясность, и она часами стояла, глядя на небо, и пыталась их удержать.

Ерунда, говорила она себе. Все вернется. Она пока нашинкует морковку, и вымоет посуду, и накормит ребенка, и…

Порыв ветра принес к окну клочок бумаги. Он прилип к стеклу на мгновение, похожий на однокрылую птицу. Второй порыв унес его прочь.

Скоро и она уйдет, с той же легкостью. Легкость была частью данного ей обещания. Джо-Бет поднимут и унесут туда, где тихий голос откроет ей до конца отцовскую тайну и где ее никогда больше не найдет любящий враг.

В среду утром городок Эвервилль проснулся рано, хотя накануне лег позднее обычного. Нужно вывесить флаги, нужно вымыть окна, нужно постричь траву и подмести улицы. Дел в среду хватало у всех.

Дороти Баллард в муниципальном офисе тревожилась из-за облаков, появившихся за ночь. Все прогнозы обещали «яс но, ясно, ясно», и вдруг — одиннадцать двадцать две, а на небе сплошные тучи. Скрыв тревогу под сияющей — в отличие от неба — улыбкой, Дороти занялась делами и в первую очередь распорядилась систематизировать всю информацию о фестивале в соответствии со списком. Дороти свято верила в списки. Без них жизнь превратилась бы в хаос.

В полдень Фрэнк Карлсен врезался на своем «универсале» в фургон на углу Уитьер и Мейн-стрит, что парализовало движение на Мейн-стрит почти на полчаса. Карлсена привезли в полицейский участок, где он сознался, что в этом году начал отмечать праздник немного раньше, но всего-то пропустил с приятелями пару пива, для души. Фургон пострадал не особенно, так что Эд Олсон, доставивший Фрэнка в участок, отпустил его восвояси, ограничившись предупреждением.

— Я ради тебя нарушаю закон, Фрэнк, — сказал он Карлсену. — Ты смотри не напивайся, не подводи меня.

Движение на Мейн-стрит восстановилось в двенадцать пятнадцать, как раз когда Дороти посмотрела в окно своего офиса и увидела, что тучи начали понемногу редеть и кое-где выглянуло солнце.

Было немногим больше десяти утра, когда Эрвин пустился в путь, сначала, правда, остановившись у закусочной Китти, чтобы подкрепиться кофе и блинчиками с яблоками. Босли с присущей ему деловитостью, иногда раздражавшей Эрвина, сегодня показался очень милым.

Утолив голод, Эрвин отправился дальше. Он доехал до первой улицы, припарковался возле дома масонской ложи, вышел из машины и пошел к берегу. Он порадовался тому, что надел крепкие ботинки и старый свитер. В эти теплые дни конца лета, после недельных дождей, лесные заросли разрослись еще гуще, и, пока Эрвин продрался к берегу, он успел поцарапать шею, лицо, руки, а в его свитере застряло столько веток и палок, что хватило бы на небольшой костер.

Вода, столетиями прокладывавшая себе дорогу, отвоевала у земли мелкое извилистое русло, по берегам которого росли вековые папоротники, и стремительно неслась вперед. Эрвин заглядывал сюда лет шесть или семь назад, а теперь снова удивился, до чего здесь пустынно и дико. До Мейн-стрит было меньше мили, но комары звенели над головой так, что почти заглушали гул городского движения. На другом берегу начинался крутой, поросший лесом неухоженный склон, где, как подозревал Эрвин, никто не жил Он почувствовал, что здесь он один, и ощущение, нужно сказать, оказалось неприятное. Он занялся поисками дома, размышляя над своими ближайшими планами.